Несмотря на то, что у меня с отцом было так много общего, я не хотел признаться себе в том, что похож на него.
Я всегда верил в то, что отдельно взятый человек умён изначально. В отличие от толпы, которая глупа.
Несмотря на то, что у меня с отцом было так много общего, я не хотел признаться себе в том, что похож на него.
Я всегда верил в то, что отдельно взятый человек умён изначально. В отличие от толпы, которая глупа.
В детстве мы все считаем, что наши семьи абсолютно нормальны, но с годами многие иллюзии разрушаются.
Единственное, чего я не мог понять — испортила ли меня средняя школа или, наоборот, возвысила. Может быть, произошло и то, и другое, ведь развращение и просвещение часто оказываются неразделимыми.
Моя слабость превращалась в силу, уродство — в красоту,
Апатия к миру — в желание спасти его. Я стал парадоксом.
Сейчас, как никогда прежде, я стал верить в себя
Вообще-то я рос маменькиным сынком, испорченным мамой и неблагодарным ей за это... Она хотела, чтобы я был похож на неё, зависел от неё и никогда не покидал её.
Я научился ценить музыку, я увидел в ней некую панацею, универсального целителя. Я понял, что музыка — это возможность проникнуть туда, где меня примут и полюбят; туда, где нет ни правил, ни догм.
Первые двенадцать месяцев мы учим наших детей ходить и говорить, а следующие двенадцать лет — сидеть и помалкивать.
— Ты слишком переживаешь.
— Я то же самое говорила своей матери, но она была права, а я ошибалась.
Знаете, когда у вас появляются дети, вы думаете: «Раз я ваш отец, значит, вы должны быть похожими на меня». Но это не так. Вы просто проводите часть жизни рядом с ними и, возможно, учите их разбираться в каких-то вещах. Вот и всё.