Мэрилин Мэнсон

Я научился ценить музыку, я увидел в ней некую панацею, универсального целителя. Я понял, что музыка — это возможность проникнуть туда, где меня примут и полюбят; туда, где нет ни правил, ни догм.

Вообще-то я рос маменькиным сынком, испорченным мамой и неблагодарным ей за это... Она хотела, чтобы я был похож на неё, зависел от неё и никогда не покидал её.

Моя слабость превращалась в силу, уродство — в красоту,

Апатия к миру — в желание спасти его. Я стал парадоксом.

Сейчас, как никогда прежде, я стал верить в себя

Единственное, чего я не мог понять — испортила ли меня средняя школа или, наоборот, возвысила. Может быть, произошло и то, и другое, ведь развращение и просвещение часто оказываются неразделимыми.

В детстве мы все считаем, что наши семьи абсолютно нормальны, но с годами многие иллюзии разрушаются.

Я всегда верил в то, что отдельно взятый человек умён изначально. В отличие от толпы, которая глупа.

Несмотря на то, что у меня с отцом было так много общего, я не хотел признаться себе в том, что похож на него.

... Я испытывал к Нэнси целый букет чувств: отвращение, раздражение, страх, а так же знание того, что любая женщина, которой я нравлюсь, должна быть сумасшедшей.