— Ты слишком переживаешь.
— Я то же самое говорила своей матери, но она была права, а я ошибалась.
— Ты слишком переживаешь.
— Я то же самое говорила своей матери, но она была права, а я ошибалась.
Счастье не имеет отношения к деньгам.
Больше всего Джой расстраивает мнимое отсутствие свободы, но я же знаю, чем на самом деле мы с Мэй занимались в юности.
... единственное, в чем можно быть уверенным, — это в том, что в конце пути нас всех ждет смерть.
Больше всего Джой расстраивает мнимое отсутствие свободы, но я же знаю, чем на самом деле мы с Мэй занимались в юности.
Если за душой ничего нет, не так страшно чего-то лишиться.
Те, кому в жизни не везет, постоянно ощущают запах отчаяния, подобный запаху разлагающегося трупа.
Иногда тебе кажется, что впереди вечность. Когда светит солнце, думай о том времени, когда оно потухнет, потому что даже если запереться в своем доме, беда может упасть с неба.
Тебе всегда будут говорить, что ты чего-то не можешь, но не забывай: ты можешь заниматься чем угодно.
— ... ты похож на моего сына.
— Я и есть твой сын, пап!
— Нет, мой сын выше ростом...
... Мы едем на троллейбусе № 23. Он останавливается у Столешникова переулка, у магазина «Меха». За окном — распятая шкура волка, черно-бурые лисы, свернувшиеся клубочком, шапки из зайцев, каракуль. Был вечер, и в витрине уже зажгли освещение. «Магазин убитых», — сказала моя дочь. Она не могла простить человечеству ни ружей, ни бомб, ни самой смерти как системы. Потом, когда обе мои бывшие жены разлучили меня с дочерью — одна из высоких и благородных соображений («этот подлец никогда не увидит моей дочери!»), а вторая из-за нестерпимой, болезненной ревности, — я часто приезжал к её детскому саду и, стоя в тени дерева, издали видел, как в смешном строю красных, голубых, розовых шапочек плывёт и её цыплячья шапочка, для защиты от ветра изнутри подбитая шелком. Я чувствовал, что моя дочь скучает без меня. Я это не просто знал, а чувствовал. Нас не разлучали ни километры, ни океаны, ни снега. Нас разлучали страсти, ужасающая жестокость характеров, желание сделать маленького человека, рожденного для добра, орудием злобной мести. Никогда, до самой смерти я не смогу простить этого ни себе, ни обеим этим женщинам, моим бывшим женам, которых я любил и которые клялись мне в вечной любви. «Мне пора на витрину, — думал я, — туда, где распят серый волк над свёрнутой в калачик черно-бурой лисой. В магазин убитых». Так я думал о себе, и это была правда. Я был убит. То, что осталось от меня, было уже другим человеком.