— Милая-милая Сара, вы подарите мне этот танец?
— Ах, господин мой дьявол, с удовольствием.
— Милая-милая Сара, вы подарите мне этот танец?
— Ах, господин мой дьявол, с удовольствием.
Музыка укачивала.
Уводила вне кабинетика, куда-то под совсем чужое небо, чужие горячие звезды, может быть, пальмы.
Под свет софитов, к берегу Тихого океана, где белоснежный песок и ледяные коктейли.
И дамы в платьях настолько легких, что те плывут за ними по воздуху, повторяют любое движение.
Он подпевал певцу.
Он знал каждое слово,
каждую нотку этого чужого легкомысленного ослепительного мира –
знал, как хозяин.
Он великолепно вёл. Твердо и плавно.
Мягко и уверенно.
Словно я заранее знала все движения,
словно всё именно так и задумывалось с сотворения мира...
ОН: Патер, знаете, почему на принца на белом коне надрачивают – не из-за бархата и не из-за коня, а потому что никто не способен так увлекательно, полно, божественно заниматься самыми наибожественными вещами – войной и любовью. Никто больше не способен так ярко раскрашивать жизнь окружающих. А конь там или Бугатти – это знаете ли, детали.
Опираясь на мачту, встаешь.
Небо и море.
Горизонт.
Господи – совершенно,
совершенно творение твое.
Мое.
Наше.
Гори сердце
и разливайся
норвежскими,
горькими
фьордами!
Боже, я обещаю, я буду тверд!
На крови, на море, на небе,
клянусь, отец,
я не потеряю теперь
памяти!
О смерть моя,
рыжая,
славная,
шепчет мне за плечом.
Милая, ты сейчас возьмешь?
«Рано».
— Что, не в твоем вкусе? В ФБР тебя не научили замечать скрытые женские сигналы? Она тебе такие знаки внимания посылала, а ты ей даже не улыбнулся.
— Видишь коробку для чаевых — полная, а пончики здесь не очень.
— Не верится, что ты один из тех красавчиков, которые даже не знают, что они красавчики.
— Ты со мной заигрываешь?
— Просто подмечаю, что если ты оглянешься вокруг и вытянешь палку из задницы, то сможешь сорвать куш.
— Пока я не закрою дело — ты единственная женщина в моей жизни.
Просто девица слишком долго сидела в монашках, а стоило поддаться соблазну и попробовать мужской ласки, как ей крышу-то и снесло.
АДА: Ну, там вдруг… Смотри, если я тебя увижу однажды в Марселе, или Марокко, или Испании на набережной во всяких там ресторанах – смокинг, жена… знаешь, что я подумаю?
ФРАНЦ: Ну?
АДА: Какая же у тебя скучная жизнь, ублюдок!
Смеялся искренне.
ФРАНЦ: Да. Да! Именно это и стоит думать.
Я люблю тебя?
Такое, наверное, не говорят на бочках.
Такое, наверное, не говорят, прощаясь.
АДА: А если бы ты остался, мы бы наверняка разбежались.
Уткнуться ей в острую кость плеча.
Мне легко говорить «я люблю», а ей сложно. У меня «люблю» на языке, у неё – по всему позвоночнику, ртутью навсегда – в кость, свинцом в костном мозге – и даже смерть не выведет из неё «люблю».
Когда от ледников откалываются целые скалы и падают в море – громко, но не опасно, куда страшнее волна, что создается – огромная, тихая, с мощью, раз в сто превосходящей падающие обломки. Неостановима. Ты либо с волной – в восхищении, либо в страхе – на дне.
Гипнотизируют взглядом лишь те, кто бесстрашен.
Кто не зажат.
Кто не ищет в твоих зрачках отражение себя,
но заглядывает в любопытстве узнать –
ты такое же пустое ничто, как все люди,
или в этой ракушке все ж таки теплится жизнь.