пение

Это был уже не просто любезный человек: когда он запел, в его глазах зажглись другие жизни, помимо его собственной.

Олег Майами: Грех ***у плохо петь.

Тамби: Это у тебя на могильном камне будет?

Пение успокаивает нервы, а бог видит, как нужен покой моим нервам.

— Все же не могут...

— Чего не могут?

— Веселиться, петь, плясать... Не бе-да! Да-да-да! И тому подобное...

Что касается до соловья, то он на жизненные невзгоды пожаловаться не мог. Пел он искони так сладко, что не только сосны стоеросовые, но и московские гостинодворцы, слушая его, умилялись. Весь мир его любил, весь мир, притаив дыхание, заслушивался, как он, забравшись в древесную чащу, сладкими песнями захлебывася. Но он был сладострастен и славолюбим выше всякой меры.

Я стою на краю на обрыве над рекой,

Hе могу пошевелить ни рукой, ни головой,

Защемило сердце мне, в голове замкнуло,

Мне осталось только петь то, что ветром

В голову надуло...

Музыка укачивала.

Уводила вне кабинетика, куда-то под совсем чужое небо, чужие горячие звезды, может быть, пальмы.

Под свет софитов, к берегу Тихого океана, где белоснежный песок и ледяные коктейли.

И дамы в платьях настолько легких, что те плывут за ними по воздуху, повторяют любое движение.

Он подпевал певцу.

Он знал каждое слово,

каждую нотку этого чужого легкомысленного ослепительного мира –

знал, как хозяин.

Он великолепно вёл. Твердо и плавно.

Мягко и уверенно.

Словно я заранее знала все движения,

словно всё именно так и задумывалось с сотворения мира...

Я всегда буду петь для тебя. Неважно что, неважно где, слышишь ли ты меня и есть ли у меня голос. Я всегда буду петь для тебя.

«Когда-то мне казалось, что они поют, потому что с миром всё в порядке, — подумал Роберт Невилл. — Теперь я знаю, что ошибался. Они поют, потому что ни хрена не смыслят».