Почти все русские крепкие государственники — это раскаявшиеся вольнодумцы, а почти все русские революционеры — это раскаявшиеся патриоты из серии «Попробовали — убедились».
Дмитрий Львович Быков
Когда вы пишете шедевр, самое главное — не говорить себе, что вы пишете шедевр. Так, игрушка между делом.
Мечтая о надёжности семьи,
Забыв о детских бреднях, юных сплетнях,
Любимейшие девушки мои
Выходят замуж за сорокалетних.
Они звонят меня предупредить, -
Уже почти как друга или брата, -
Они с улыбкой просят заходить,
Но радуются как-то виновато.
Есть выбор: дом-гора и дом-дыра.
Нора, где скрип пера и плачут дети.
Что я могу вам дать? А вам пора:
Написан Вертер. Не держу. Идите.
Пусть так. Он прав. Ты с ним. Вы есть. Нас нет.
Прощай. Я буду тени незаметней.
Когда-нибудь мне будет сорок лет.
Я встречусь со своей двадцатилетней.
Я встречу взгляд её бездонных глаз.
Она не отведёт их. Так и выйдет.
И юноша, родившийся сейчас, -
О наш удел! — меня возненавидит.
Прости меня, о юноша! Прости!
Не шляйся по Москве, не бей бутылок,
Сумей зажать отчаянье в горсти
И не бросай проклятий ей в затылок:
Все таковы они! Пусть так. Я прав.
Их дело — глотку драть в семейных ссорах,
А наш удел — закусывать рукав
И выжидать, когда нам будет сорок.
О юноша! Найди довольно сил
Не закоснеть в отчаянье и злобе,
Простить её, как я её простил,
И двинуть дальше, захромав на обе,
Уйти из дома в каплющую тьму
В уже ненужной новенькой «аляске»
И написать послание тому,
Кто дрыгает ножонками в коляске.
Всё-таки раньше секс был чем-то сакральным: «дать» не значило, конечно, полюбить, но как-то впустить в себя, соотнести с собой, что ли. Внутренний мир был не так оторван от внешнего. У сегодняшней же девушки он компактно помещается внутри, как один корпус подлодки в другом, и «дают» они чаще всего вот этим внешним корпусом, который очень мало влияет на самоощущение.
Я сижу и гляжу на Спрингфилд
На двенадцатом этаже.
Я хотел бы отсюда спрыгнуть,
Но в известной мере уже.
Степень свободы общества определяется не объемом дозволенной информации, а уровнем развития этого общества, его сложностью. Дурак не может быть свободен, не зря его называют «ограниченным человеком». Он ограничен во всём, в том числе в принятии личных решений.
Не стараясь объяснить
Смысла перемен,
Я вплетаюсь, словно нить,
В Божий гобелен...
И вдруг я заметил, что в последнее время эти вопросы перестали меня волновать — бытие Божие больше не вызывает у меня вопросов, не вызывает сомнений. Почему? Вот тут парадокс. Вокруг нас столько свидетельств абсолютного безбожия, творящегося сейчас в России! Вокруг нас столько мерзости, столько людей, которые абсолютно сознательно на моих глазах выпускают из себя мистера Хайда, которые сознательно становятся мерзавцами в поисках творческой энергетики, скудного пропитания, общественного признания.
И вот среди всего этого вера в Бога очень укрепляется. Почему? Парадокс этот просто разрешается. Да потому что мы видим, как наглядно это зло. Оно наглядно наказывается почти у всех деградацией, распадом личности, творческим бесплодием; оно очень наглядно наказывается превращением, иногда даже внешним, физическим. Наша эпоха бесконечно ценна наглядностью.
Вот то, как нам явлено лицо Дьявола, оно оттеняет лицо Господа. Поэтому у меня сомнений в последнее время совсем не стало. Если раньше я мог сказать «да, я сомневаюсь», да, иногда я впадал в совершенно постыдный агностицизм, то уж теперь я совершенно точно знаю, что Бог есть, и свет во тьме светит, и тьма не объемлет его. И в такие минуты особенно остро вспоминаешь Томаса Манна: «Какая прекрасная вещь абсолютное зло! Как просто по отношению к нему определиться».
С чего начать писать книгу?
По-моему, важная и простая вещь прежде всего — определить вашу травму. Писатель — это всегда преодоление травмы. Если ее нет — писать не о чем и незачем. Пока вы не выйдете на контакт со своей черной язвой, как это Ахматова называла, не прикоснетесь к своей черной язве, пока вы... Не обязательно ее исцелять. Пока вы не назовете главный сюжет, главный конфликт своей биографии, у вас ничего не получится. Как только вы начнете, сразу все пойдет.
Война, война.
Сторон четыре, и каждая сторона
Кроваво озарена.
На северном фронте без перемен: там амазонка и супермен.
Крутые бабы палят в грудак всем, кто взглянул не так.
В ночных утехах большой разброс: на женском фронте цветет лесбос,
В мужских окопах царит содом, дополнен ручным трудом.
«Все бабы суки!» — орет комдив, на полмгновенья опередив
Комдившу, в грохоте и пыли визжащую: «Кобели!»
Война, война.
Посмотришь вокруг — кругом уже ни хрена,
А только она одна.
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- …
- следующая ›
- последняя »