Дмитрий Львович Быков

Почти все русские крепкие государственники — это раскаявшиеся вольнодумцы, а почти все русские революционеры — это раскаявшиеся патриоты из серии «Попробовали — убедились».

Когда вы пишете шедевр, самое главное — не говорить себе, что вы пишете шедевр. Так, игрушка между делом.

Мечтая о надёжности семьи,

Забыв о детских бреднях, юных сплетнях,

Любимейшие девушки мои

Выходят замуж за сорокалетних.

Они звонят меня предупредить, -

Уже почти как друга или брата, -

Они с улыбкой просят заходить,

Но радуются как-то виновато.

Есть выбор: дом-гора и дом-дыра.

Нора, где скрип пера и плачут дети.

Что я могу вам дать? А вам пора:

Написан Вертер. Не держу. Идите.

Пусть так. Он прав. Ты с ним. Вы есть. Нас нет.

Прощай. Я буду тени незаметней.

Когда-нибудь мне будет сорок лет.

Я встречусь со своей двадцатилетней.

Я встречу взгляд её бездонных глаз.

Она не отведёт их. Так и выйдет.

И юноша, родившийся сейчас, -

О наш удел! — меня возненавидит.

Прости меня, о юноша! Прости!

Не шляйся по Москве, не бей бутылок,

Сумей зажать отчаянье в горсти

И не бросай проклятий ей в затылок:

Все таковы они! Пусть так. Я прав.

Их дело — глотку драть в семейных ссорах,

А наш удел — закусывать рукав

И выжидать, когда нам будет сорок.

О юноша! Найди довольно сил

Не закоснеть в отчаянье и злобе,

Простить её, как я её простил,

И двинуть дальше, захромав на обе,

Уйти из дома в каплющую тьму

В уже ненужной новенькой «аляске»

И написать послание тому,

Кто дрыгает ножонками в коляске.

Всё-таки раньше секс был чем-то сакральным: «дать» не значило, конечно, полюбить, но как-то впустить в себя, соотнести с собой, что ли. Внутренний мир был не так оторван от внешнего. У сегодняшней же девушки он компактно помещается внутри, как один корпус подлодки в другом, и «дают» они чаще всего вот этим внешним корпусом, который очень мало влияет на самоощущение.

Я сижу и гляжу на Спрингфилд

На двенадцатом этаже.

Я хотел бы отсюда спрыгнуть,

Но в известной мере уже.

Степень свободы общества определяется не объемом дозволенной информации, а уровнем развития этого общества, его сложностью. Дурак не может быть свободен, не зря его называют «ограниченным человеком». Он ограничен во всём, в том числе в принятии личных решений.

Не стараясь объяснить

Смысла перемен,

Я вплетаюсь, словно нить,

В Божий гобелен...

И вдруг я заметил, что в последнее время эти вопросы перестали меня волновать — бытие Божие больше не вызывает у меня вопросов, не вызывает сомнений. Почему? Вот тут парадокс. Вокруг нас столько свидетельств абсолютного безбожия, творящегося сейчас в России! Вокруг нас столько мерзости, столько людей, которые абсолютно сознательно на моих глазах выпускают из себя мистера Хайда, которые сознательно становятся мерзавцами в поисках творческой энергетики, скудного пропитания, общественного признания.

И вот среди всего этого вера в Бога очень укрепляется. Почему? Парадокс этот просто разрешается. Да потому что мы видим, как наглядно это зло. Оно наглядно наказывается почти у всех деградацией, распадом личности, творческим бесплодием; оно очень наглядно наказывается превращением, иногда даже внешним, физическим. Наша эпоха бесконечно ценна наглядностью.

Вот то, как нам явлено лицо Дьявола, оно оттеняет лицо Господа. Поэтому у меня сомнений в последнее время совсем не стало. Если раньше я мог сказать «да, я сомневаюсь», да, иногда я впадал в совершенно постыдный агностицизм, то уж теперь я совершенно точно знаю, что Бог есть, и свет во тьме светит, и тьма не объемлет его. И в такие минуты особенно остро вспоминаешь Томаса Манна: «Какая прекрасная вещь абсолютное зло! Как просто по отношению к нему определиться».

С чего начать писать книгу?

По-моему, важная и простая вещь прежде всего — определить вашу травму. Писатель — это всегда преодоление травмы. Если ее нет — писать не о чем и незачем. Пока вы не выйдете на контакт со своей черной язвой, как это Ахматова называла, не прикоснетесь к своей черной язве, пока вы... Не обязательно ее исцелять. Пока вы не назовете главный сюжет, главный конфликт своей биографии, у вас ничего не получится. Как только вы начнете, сразу все пойдет.

Война, война.

Сторон четыре, и каждая сторона

Кроваво озарена.

На северном фронте без перемен: там амазонка и супермен.

Крутые бабы палят в грудак всем, кто взглянул не так.

В ночных утехах большой разброс: на женском фронте цветет лесбос,

В мужских окопах царит содом, дополнен ручным трудом.

«Все бабы суки!» — орет комдив, на полмгновенья опередив

Комдившу, в грохоте и пыли визжащую: «Кобели!»

Война, война.

Посмотришь вокруг — кругом уже ни хрена,

А только она одна.