память

— Мам, как умерли Миранда и Мэри? — спросила Сильвия, когда они с мамой уже расходились по комнатам. Этот вопрос мучал её весь день. Она хотела получить на него хоть какой-то ответ.

— Они умерли героями, Сильви. Миранда пожертвовала своей жизнью ради Мэри и Джеймса, ну а сама Мэри умерла из-за того, что в последний момент она перестала контролировать свою магию. Убийца Миранды смог отразить удар Мэри, и заклятье отлетело в неё. Мэри жаждала мести, но она была очень хорошей и благородной девочкой. Такой же, как и её родители. Со дня её смерти её стали называть «Кровавой Мэри». Ты заметила, что на фотографии у Мэри красные глаза? — Сильвия кивнула. — На самом деле у Мэри были карие глаза, как у Джеймса, но Мэри видела слишком много крови. Ей было 6 лет по земным меркам, когда началась война. Из-за этого её глаза стали красными. Багровыми, цвета крови. Навсегда. — Эмили глубоко вздохнула и опустила глаза. Сильвия была в шоке от такого ответа на её вопрос. Она думала, что её сестра с тётей умерли по случайности, но оказалось они умерли в бою. В бою за справедливость. За право на жизнь. Её глаза наполнились слезами. Эмили притянула дочь к себе, а та разрыдалась у неё на плече. Как бы она хотела, чтобы ничего этого не было. Чтобы все родные и близкие были сейчас рядом с ней. И она знала, что так и будет. Ведь человек остаётся жив, пока о нём помнят и любят.

Как все великие путешественники, я видел больше, чем помню, и помню больше, чем видел.

Иногда я слышу: сколько можно писать о войне? Да, я думала о том, что знание, которым наполняю блокноты, нагружаю свою душу, тяжело и невыносимо для человека. У нас, живущих в такой усовершенствованный технический век, что нам грозит уже не одна из войн, подобных тем, которые знало человечество, а экологическая катастрофа, осталась надежда, что самое сильное оружие, самое непобедимое — человеческая память. Память! Но какие сложные, какие запутанные её линии, её чертежи! — всё больше убеждаюсь с каждым днём поиска. Куда посложнее чертежей самой адской машины, которую изобрели или хотят изобрести, чтобы убивать уже не сотни, не тысячи, а сразу миллионы человек, и вместе с ними их память, эту нематериальную материю, без которой мы, люди, перестали бы быть людьми. Как уловить её, овеществить в слове?

Я готов дать слово варварского короля. Его не нарушали из боязни погубить свой род и свой дом. Потом его перестали давать, но молчать – не значит забыть.

Разные чувства борются в моей душе: восхищение и растерянность, удивление и протест, боль и сочувствие. Они заставляют меня ещё пристальнее вглядываться в это лицо, вслушиваться в этот голос. И думать о том, каково же им, живущим одновременно в двух временах — в дне вчерашнем и в дне сегодняшнем? Они пережили то, что мы можем только знать. Должны знать! Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать. Но вспомним великого Толстого, который поймал себя на этом чувстве и тут же осудил его: «Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство…».

Мы не их, несущих эту тяжёлую память, жалеем, а себя. Чтобы по-настоящему пожалеть, надо не отказаться от жестокого знания, а разделить его, взять часть и на свою душу. К тому же это документ, его не перепишешь, его писали кровью, его писали жизнью на белых листах 41-го, 42-го, 43-го, 44-го, 45-го годов…

Опять помнишь. Забудь… Память – это пыль… Память – это конец… Ваша старость растёт из памяти. Зачем тебе старость? Зачем помнить, радуйся!

Прошлое не переписать набело. Кровь и грязь можно стереть с рукава. Из памяти... нет.

Вот в чём состоит разница между мною и тобой, Маркус? Ты ничего не забываешь.

Примириться с потерей «закрыть вопрос», если это вообще осуществимо, возможно либо в загробной жизни, либо лишь тем, кто остался в живых. В конце концов, книгу моей жизни закроют живые, а не я. Мы передаём послелюдям призрачных себя и уверяем им то, что выучили, прожили, узнали. Что ещё мы можем дать любимым после себя, как не фотографии тех, кем были в детстве, когда нам ещё только предстояло стать отцами, которых они знали. Я хочу, чтобы те, кто переживет меня продлили мою жизнь, а не просто помнили её.