Мишель

— Боже, не представляю, как ты его терпишь. Ладно ещё я. Он мой сын, у меня-то вариантов нет.

— Я все ещё здесь!

— Знаете, с трудом.

— Алло!

— Как ты можешь оставить меня? Неужели для тебя нет ничего важнее мести?

— Это все, что у меня есть, Мишель. Больше во мне ничего нет, поэтому я такой...

— Брэндон, у тебя была я! Как бы тяжело ни было, я была с тобой.

— Я потерял тебя ещё тогда, когда оставил вас... Я потерял тебя тогда, когда отпустил после той ночи... Тогда, когда рассказал всем о нас и повёл себя, как полный эгоист.

Ты бы не простила меня, даже если бы хотела.

Мы сами — фантастический нарост, скопище больных душ в здоровом мире. За нами нет никакой безопасной повседневной жизни, нет нормальности, в которую можно вернуться, и единственный выход — впереди.

Раньше мне приходилось изо всех сил заставлять себя не думать о матери; теперь это было поразительно легко. Словно я переступила невидимую черту, и открытая рана зажила. Остался след, зарубцевавшаяся ткань, как у людей, которым восстанавливают изуродованное лицо после аварии и несчастного случая, и они могут потрогать шрам, не испытывая обжигающей боли.

— Чепуха! Какой дурак попадется в твою ловушку?

— А может это будет Белль Дюк?

— Белль Дюк?

— Ага.

— Тебе взбрело в голову обмануть эту хищницу?

— Обманывал и раньше.

— Обманывал, верно.

— Верно, обманывал и раньше. А потом оказался за решеткой, верно?

— Верно.

— Не надо молиться за меня, Марселина.

— Почему? — спросила она, немного смутившись.

— Я не люблю покровительства.

— Ты отвергаешь Божью помощь?

— После Он имел бы право на мою благодарность. Это создает обязательства, а я их не хочу.

Сколько людей, утверждавших что-либо, обязаны своей силой тому, что, по счастью, их не поняли с полуслова!

Язык великолепен, благороден — ничего лучше, наверное, человеческое тело не в силах совершить, но нельзя превратить закат в цепочку похрюкиваний, ничего не потеряв.