«Я ухожу», — сказал мальчишка ей сквозь грусть, -
«Ты только жди, я обязательно вернусь...»
И он ушел, не встретив первую весну,
Домой пришел в солдатском цинковом гробу.
— Под его командованием полегло больше солдат, чем под чьим бы то ни было.
— Такова цена войны, Файвз. Мы солдаты. Наш долг — выполнять приказы, и если надо, отдать свою жизнь ради победы.
Дама, которая дарит свое сердце красавцу в мундире, должна быть готова менять любовников часто, иначе ее жизнь будет печальной.
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
— Люди без сна, обморожены. Воюют так, как ни в одном уставе не придумаешь. Они делают больше, чем может человек. Почему вы так несправедливы, строги и беспощадны к ним? Перед живыми вы можете оправдаться, а что скажете мертвым?
— Я думаю о живых. Неужели это не ясно? Это моя обязанность, товарищ член военного совета. Я командующий армией, мне надо выждать, когда наступит предел.
Да, конечно, она просила, чтобы ему ничего не сообщали. А ему всё-таки сообщили. Она как-то однажды сказала ему, что если ей судьба умереть, то лучше, чтобы это случилось, когда его не будет рядом. И он знал, что она сказала тогда правду. Желание избавить его от тяжести своих последних минут у неё сильнее желания видеть его, потому что она любит его больше себя, и это не слова, которые часто говорят друг другу люди, а так на самом деле.
Дело в том, что на моём письменном столе давно уже лежит старая фотография. На ней изображены шесть очень молодых, красивых улыбающихся парней. Это – шесть братьев моей матери. В 1941 году самому младшему из них было 18 лет, самому старшему – 29. Все они в том же самом сорок первом ушли на фронт. Шестеро. А с фронта вернулся один. Я не помню, как эти ребята выглядели в жизни. Сейчас я уже старше любого из них. Кем бы они стали? Инженерами? Моряками? Поэтами? Не знаю. Они успели только стать солдатами. И погибнуть. Я писал свой «Реквием» и для этих шестерых, которые до сих пор глядят на меня с фотографии. Писал и чувствовал свой долг перед ними. И ещё что-то: может быть, вину. Хотя, конечно, виноваты мы только в том, что поздно родились и не успели участвовать в войне. А значит, должны жить и помнить о погибших.
— Мы поспорили с Борькой Яценко, что я... А ты стояла у доски, я подошел к тебе и положил свою руку тебе на плечо. Вот. А потом... провел там, где нельзя. А ты на меня так посмотрела,... будто я ударил тебя. И мне стало так стыдно. Мне и сейчас очень стыдно.
— Иди ко мне.
— Кимка.
[Кима прижимает Игоря лицом к своей груди]
— Где? Ну? Ну, где нельзя? А? Где?... Можно. Теперь всё можно. Потому что вас убивают. А мы остаемся. Потому что я люблю тебя.
— Кимка!
— Молчи. Я знаю, дура я несчастная. И ты тоже дурак несчастный. Господи. Господи, пусть хоть дети наши будут счастливые.
Не знаю, как можно остаться прежним, после всего, что видел. Иногда я просыпаюсь и думаю: «Возможно все. Ты уже не в окопах. У тебя нет винтовки. Ты снова можешь распоряжаться своим временем». Но внутри какая-то тяжесть. Я не верю, что мир стал лучше. Зачем же мы тогда воевали? Есть ли другая причина для того, чтобы вести себя как дикие звери? Я не знаю ответа.
Cлайд с цитатой