Александр Розенбаум

На России бедной даже дворник — барин,

Коли бляху нацепить ему позволят.

Ещё не поздно, ещё не рано…

Как вам живется за океаном?

Не бойся, Виля, я тоже в мыле.

Как вам живется без Привоза, кореша?

Ещё не поздно, ещё не рано...

Прислать нам вызов, из ресторана.

И если пустят, готовь капусту,

Мы нашинкуем пару бочек, только так.

У нас у всех до дефицита голод жуткий,

Порою просто очень хочется кричать.

Давайте честно: мы вам — мысли, вы нам — шмутки,

И вам, и нам их просто некуда девать.

Итак, советую: устройте раунд светский,

Накройте стол, чтоб было выпить и пожрать.

Мой друг Михал Михалыч, одессит Жванецкий,

Мы с ним подъедем вас немножечко убрать.

И ради Бога, не пугайте наших граждан,

У нас бесплатно обращение к врачу.

И мы живем в своих домах пятиэтажных,

И небоскребов не пугаемся ничуть.

У вас на Брайтоне хорошая погода,

У нас на Лиговке, как водится, дожди.

Как вам живётся, дети моего народа,

За фунты, доллары, никак не за рубли.

Свалили вы, так дай вам Бог, друзья, удачи,

Пусть вам сегодня на Бродвее повезёт.

А мы живем здесь, как и жили, и не плачем,

Что Вилли Токарев на Брайтоне поет.

Фары сквозь снег горят, светят в открытый рот,

Ссохшийся Ленинград... Корочки хлебной ждет!...

Вспомни-ка простор шумных площадей,

Там теперь не то — съели сизарей...

Там теперь не смех, не столичный сброд -

По стене на снег падает народ -

Голод...

И то там, то тут в саночках везут,

Голых...

А с Пушкарской на Гражданку, два ханыги спозаранку

Выпили полбанки и решили вдруг,

Что один из них не прав, результат — в башке дыра,

Вот что значит глаз, налитый поутру.

И в Кресты, и в Эрисмана, и в Скворцова, и в Степана

Возим мы клиентов круглосуточно -

Пьяных, битых, алкашей, трупов, психов, малышей,

«Скорая» — занятие не шуточно.

Девять-девять, восемь-восемь, снисхождения не просим,

Трудимся, как негры на плантациях...

Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,

Был посошок, теперь давай по стремянной,

А за курганом, если в поле не усну,

Еще добавим по одной.

Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,

Да не забудь надеть Георгия на грудь,

Я тебя, батя, в жаркой сече вспомяну,

Когда в штыки проляжет путь.

Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,

Да не серчай, но чует сердце — быть беде,

И дай-ка, старый, я в последний раз прильну,

Щекою к мокрой бороде.

Когда в оазисы Джеллалабада, свалившись на крыло, Тюльпан наш падал.

Мы проклинали все свою работу, опять бача (парень) подвел потерей роту...

В Шинданде, Кандагаре и Баграме, опять на душу класть тяжелый камень,

Опять нести на родину героев. которым в двадцать лет могилы роют.

Которым в двадцать лет могилы роют...

Но надо добраться, надо собраться, если сломаться, то можно нарваться и тут,

Горы стреляют, Стингер взлетает, если нарваться, то парни второй раз умрут.

Заболело сердце у меня среди поля чистого,

Расседлаю своего коня буйного, да быстрого.

Золотую гриву расчешу ласковыми гребнями,

Воздухом одним с тобой дышу, друг ты мой серебряный.

Облака над речкою плывут, помню в день гороховый,

Из-под кобылицы взял тебя жеребенком крохотным.

Норовил за палец укусить. Все козлил, да взбрыкивал.

Понял я тогда — друзьями быть нам с тобою выпало.

И с тех пор стало тесно мне в доме моем,

И в веселую ночь и задумчивым днем.

И с тех пор стали мне так нужны облака.

Стали зорче глаза, стала тверже рука.

Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,

Да подседлай-ка ты коня, да моего,

А я пойду да обниму, печаль-жену,

Кабы не быть бы ей вдовой.

Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,

Да не печалься, ты свое отвоевал,

Ты вон смотри, чтоб сын мой — твой любезный внук,

Не баловал-озорничал.