Ты только взгляни, они словно свежие капли росы, укрытые в ладонях листьев, дарованные небесами, кружатся, ведут хороводы, качаются и ускользают... Они будто подлинный жемчуг, искрятся, заливистым смехом... Только бы нам не лишиться... Этих звездочек на Земле.
Словно бутоны на грани цветения...
Словно дыхание новой весны...
Они у тебя на ладони...
Они — наших предков благословенье...
Только бы нам не ли шиться...
Этих звездочек на Земле.
А однажды в базарный день появился на рынке человек, который продавал какие-то уж совсем необычные вещи: гору Монблан, что в Альпах, Индийский океан, Лунные моря… Язык у этого человека был так хорошо подвешен, что через час у него остался только один город — Стокгольм. Город этот купил парикмахер. И всё же он ошибался, этот парикмахер. Он слишком много заплатил за него — переплатил! Ему невдомек было, что каждому ребенку, который появляется на свет, принадлежит весь мир, и ему ничего не надо платить за него – ни единого сольдо!
Какой бы трудной и даже трагичной ни была жизнь ребенка, он всё равно радуется ей и постоянно находит поводы для радости. Возможно, потому, что ему пока не с чем сравнить, он ещё не знает, что может быть как-то иначе. Но, скорее всего, всё-таки потому, что детская душа ещё не успела зачерстветь, покрыться защитным панцирем — и более открыта добру и свету, чем взрослая.
Роса на полях нарциссов в мае...
Ласковая темная земля...
И мягкий источник, ручей и река...
И слезы...
Очень любимая — давай никогда не умирать...
У того, кто отовсюду гоним, есть лишь один дом, одно пристанище — взволнованное сердце другого человека.
Квазимодо остановился под сводом главного портала. Его широкие ступни, казалось, так прочно вросли в каменные плиты пола, как тяжелые романские столбы. Его огромная косматая голова глубоко уходила в плечи, точно голова льва, под длинной гривой которого тоже не видно шеи. Он держал трепещущую девушку, повисшую на его грубых руках словно белая ткань, держал так бережно, точно боялся ее разбить или измять. Казалось, он чувствовал, что это было нечто хрупкое, изысканное, драгоценное, созданное не для его рук. Минутами он не осмеливался коснуться ее даже дыханием. И вдруг сильно прижимал ее к своей угловатой груди, как свою собственность, как свое сокровище... Взор этого циклопа, склоненный к девушке, то обволакивал ее нежностью, скорбью и жалостью, то вдруг поднимался вверх, полный огня. И тогда женщины смеялись и плакали, толпа неистовствовала от восторга, ибо в эти мгновения... Квазимодо воистину был прекрасен. Он был прекрасен, этот сирота, подкидыш, это отребье; он чувствовал себя величественным и сильным, он глядел в лицо этому обществу, которое изгнало его, но в дела которого он так властно вмешался; глядел в лицо этому человеческому правосудию, у которого вырвал добычу, всем этим тиграм, которым лишь оставалось клацать зубами, этим приставам, судьям и палачам, всему этому королевскому могуществу, которое он, ничтожный, сломил с помощью всемогущего Бога.
По тротуару неуверенно шел мальчик лет десяти. Он был бледен и так напуган, что забыл снять шапку перед идущим ему навстречу жандармом. Немец задержал мальчика и, не говоря ни слова, вынул револьвер, приставил ему к виску и выстрелил. Ребенок осел на землю, его руки забились в конвульсиях, он выгнулся и умер. Жандарм спокойно убрал револьвер в кобуру и продолжил свой путь. Я всмотрелся в него: ни жестокости на лице, ни следов злобы. То был нормальный, спокойный человек, который только что исполнил одну из своих многочисленных ежедневных обязанностей — не самую важную — и сразу забыл об этом, занятый другими делами, куда более серьезными.
Cлайд с цитатой