Измельчал буржуазный мужчина,
Стал таким заурядным и пресным,
А герой фабрикуется в кино,
И рецепты вам точно известны.
Лучше всех был раджа из Кашмира,
Что прислал золотых парадизов.
Только он в санаторьях Каира
Умирает от Ваших капризов!
Измельчал буржуазный мужчина,
Стал таким заурядным и пресным,
А герой фабрикуется в кино,
И рецепты вам точно известны.
Лучше всех был раджа из Кашмира,
Что прислал золотых парадизов.
Только он в санаторьях Каира
Умирает от Ваших капризов!
Ты успокой меня, Скажи, что это шутка,
Что ты по-прежнему, По-старому моя!
Не покидай меня! Мне бесконечно жутко,
Мне так мучительно, Так страшно без тебя!..
Но ты уйдешь, холодной и далекой,
Укутав сердце в шелк и шиншилла.
Не презирай меня! Не будь такой жестокой!
Пусть мне покажется, Что ты еще моя!..
Рагнара всегда любили больше меня. Мой отец. И моя мать. А после и Лагерта. Почему было мне не захотеть предать его? Почему было мне не захотеть крикнуть ему: «Посмотри, я тоже живой!» Быть живым — ничто. Неважно, что я делаю. Рагнар — мой отец, и моя мать, он Лагерта, он Сигги. Он — всё, что я не могу сделать, всё, чем я не могу стать. Я люблю его. Он мой брат. Он вернул мне меня. Но я так зол! Почему я так зол?
Я охотно повторяла парадоксы, вроде фразы Оскара Уайльда: «Грех — это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Я уверовала в эти слова, думаю, куда более безоговорочно, чем если бы применяла их на практике. Я считала, что моя жизнь должна строиться на этом девизе, вдохновляться им, рождаться из него как некий штамп наизнанку. Я не хотела принимать в расчет пустоты существования, его переменчивость, повседневные добрые чувства. В идеале я рисовала себе жизнь как сплошную цепь низостей и подлостей.
Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько... И все работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как родился, — дураком... Что ж, — он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю, да и умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб — как только родился, всю жизнь раб, и все тут!
Город сошел с ума, люди куда-то спешат,
Медленно затвердевает моя душа.
Кухню наполнил дым тлеющих сигарет,
Еле слышны отголоски вчерашних побед.
Мне бы сейчас полетать над облаками,
В параллельный мир окунуться с головой,
Мне бы сейчас полетать, взмахнуть руками,
Но падать больнее всего.
Ты... ты прости меня, Лиан-Чу. Прости, потому что я собираюсь сделать то, что тебе не понравится. Я всё обдумала и понимаю, что каждому нужна мама. Но ты — не они! Однажды они увидят это и тут же тебя слопают. Или прогонят тебя, и ты снова станешь сиротой.
Это не твоя семья, Лиан-Чу. Мы — твоя семья.
Когда теряешь любимого человека, очень трудно строить планы на будущее. Иногда людям начинает казаться, будто они потеряли веру в будущее, иногда они становятся слишком суеверными.