Внутри она кричала, как раненый зверь, но не давала звуку вырваться наружу.
Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!
Внутри она кричала, как раненый зверь, но не давала звуку вырваться наружу.
Закрывшись в комнате, я дала волю слезам, но старалась плакать потише, уткнувшись лицом в подушку, пока в дверь не постучала мама и не сказала мне «до свидания». Услышав, как закрылась входная дверь, я начала реветь в голос. Не помогло. Может, дело в том, что в последний год я плакала слишком часто и слезы перестали приносить былое облегчение. Свою злость и боль я точно не выплакала.
Хочу опять уметь засыпать раньше пяти утра,
И не думать, чьим болтом занята твоя дыра.
Сейчас ей казалось, что легче получить пулу в плечо, чем очутиться рядом с человеком, у которого погиб близкий.
Мне бы этот прибор с яркой вспышкой из фильма «Люди в черном».
Я бы выкрутил реле на максимум и вообще, — все подчистую стер бы.
Очутился бы в незнакомом месте, ничего не понимая. Не зная, кто я.
Лишившись потребности глушить препаратами фантомные боли.
Одна так и живёт она и никому не дочь, и никому не сестра.
И как прежде, пьёт эту боль до дна, не понимая, в чем её вина.
— Что это за гадость? Я говорю о галстуке.
— Чем же гадость? Шикарный галстук. Дарья Петровна подарила.
— Дарья Петровна вам мерзость подарила.
Больше всего ты хочешь, чтобы я выздоровел, а у меня ничего не выходит. Мне так стыдно.
Суньте меня в ящик с котятами. Не хочу, чтоб было больно. Нарядите меня в красивое платьице и откройте мои большие милые глазки, а ещё сделайте так, чтобы я никогда-никогда больше не вышла наружу. Во мне уже живой клеточки не осталось. Больше боли я не снесу, я просто исчезну.
– Шурик, ты помнишь, что «Фауст» – это в каком-то смысле наш первоисточник? – спросила Катька. – Вместо удовлетворения на склоне лет Фауст чувствует лишь душевную пустоту и боль от тщеты содеянного. Этим, Шурик, все сказано о так называемой любви. Слышать этого слова не могу, надо законом запретить его произносить.