жалость

... иногда мы питаем жалость к тем, кто не способен жалеть ни себя, ни других.

Какую жалость внушил бы наш провинциал юным парижским лицеистам, которые в 15 лет уже умеют входить в кафе с развязным видом?

Сильная жалость чем-то похожа на ощущение вины.

Мужественный человек обыкновенно страдает, не жалуясь, человек же слабый жалуется, не страдая.

Находиться рядом со страдальцем несколько утомительно. Его можно жалеть, однако всё равно хочется, чтобы он собрался.

Большинство людей бессердечно относятся к черепахам, ведь черепашье сердце бьётся ещё долго после того, как животное убьют и разрежут на куски. «Но ведь и у меня, — подумал старик, — такое же сердце, а мои ноги и руки так похожи на их лапы».

Из жалости я должен быть суровым.

Я недавно был в обществе моего любимого друга, прекрасного поэта Бориса Чичибабина. Мы сидели за столом, выпивали, говорили. И вдруг он сказал: «Я ненавижу эту власть, но если коммунистов станут убивать — я буду на их стороне». Чичибабин говорил о жалости. Быть на их стороне, когда их преследуют, — значит жалеть. У настоящего поэта есть такая мера жизни — прощение всех. Я иначе устроен. Но, наверное, есть чувства, которые надо в себе лелеять. Жалость… Или — вина… Перед всеми. И то, что есть люди, которые за всю жизнь ни перед кем не извинились, ни перед кем не покаялись, — это чудовищно.

Жалость – самая смертоносная вещь для того, кто хорошо знаком с чувством вины, потому что первая действует на второе подобно маслу, вылитому в очаг: пламя взвивается злыми птицами, обугливая все, что встретится на пути. А первым под смертоносные поцелуи огня обычно попадает сердце.

Не смотри на меня такими глазами. Ты похожа на босых боливийских детишек, которым ищут приёмных родителей.