Чтоб в мишуре, цветной бумаге, скотче
И чтоб переливалось всё подряд –
До тошноты. Прости им это, Отче.
Не ведают, похоже, что творят.
Чтоб в мишуре, цветной бумаге, скотче
И чтоб переливалось всё подряд –
До тошноты. Прости им это, Отче.
Не ведают, похоже, что творят.
Мы убить могли бы — да нет не те уже.
Все-таки циничные. И свободные.
В том, как люто девушки любят девушек -
Что-то вечно чудится безысходное.
Они уйдут.
А если не захотят уйти сами — ты от них уйдешь. Чтобы не длить ощущение страха. Чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. Ведь самое страшное — это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.
А чего ты хотела. Ты все знала заранее.
Чтобы не ждать. Чтобы не вырабатывать привычку.
Они же все равно уйдут, и единственным, что будет напоминать о мужчинах в твоей жизни, останется любимая мужская рубаха, длинная, до середины бедра — можно ходить по дому без шортов, в одних носках.
И на том спасибо.
Да, да, это можно даже не повторять себе перед зеркалом, все реплики заучены наизусть еще пару лет назад — без них лучше, спокойнее, тише, яснее думается, работается, спится и пишется. Без них непринужденно сдаются сессии на отлично, быстро читаются хорошие книги и экономно тратятся деньги — не для кого строить планы, рвать нервы и выщипывать брови.
И потом — они все равно уйдут.
Ты даже не сможешь на них за это разозлиться.
Ты же всех их, ушедших, по-прежнему целуешь в щечку при встрече и очень радуешься, если узнаешь их в случайных прохожих — и непринужденно так: здравствуй, солнце, как ты. И черта с два им хоть на сотую долю ведомо, сколько тебе стоила эта непринужденность.
Но ты им правда рада. Ибо они ушли — но ты-то осталась, и они остались в тебе.
Богу тоже иногда звонят скучные инвесторы, или приносят толстенные отчёты, или слишком долго готовят кофе — Он тогда сидит, указательным и большим разминает веки, или просто ложится Себе в ладони измученным, пористым лицом, и пытается вспомнить какой–нибудь детский стишок дурацкий, или песенку, чтобы не было так тоскливо, и что–то вертится на языке у Него, в рифму, нелепое, но смешное — и тогда у Него сочиняемся мы.
Я живу при ашраме, я учусь миру, трезвости, монотонности, пресности, дисциплине.
Ум воспитывать нужно ровно, как и надрез вести вдоль по трепетной и нагой человечьей глине.
Я хочу уметь принимать свою боль без ужаса, наблюдать ее как один из процессов в теле.
Я надеюсь, что мне однажды достанет мужества отказать ей в ее огромности, власти, цели.
Построенье сюжета странно,
Цель трагически неясна:
У нас не совпадают столицы, страны,
Интересы, режимы сна.
Я бы стала непобедимая, словно рать
Грозных роботов, даже тех, что в приставке Денди.
Мы летали бы над землей – Питер Пэн и Венди.
Только ты, дурачок, не хочешь со мной играть.
А воздух его парфюма, пота и табака
Да старой заварки — стал нестерпимо вкусным.
Вдохнуть бы побольше, стать бы турбонаддувным.
Доктор, как хорошо, что Вы появились.
Доктор, а я волнуюсь, куда ж Вы делись.
Доктор, такое чувство, что кто-то вылез
И по лицу сползает из слезных желез.
Мать-одиночка растит свою дочь скрипачкой,
Вежливой девочкой, гнесинской недоучкой.
«Вот тебе новая кофточка, не испачкай».
«Вот тебе новая сумочка с крепкой ручкой».
Дочь-одиночка станет алкоголичкой,
Вежливой тётечкой, выцветшей оболочкой,
Согнутой чёрной спичкой, проблемы с почкой.
Мать постареет и все, чем ее ни пичкай,
Станет оказывать только эффект побочный.
Боженька нянчит, ни за кого не прочит,
Дочек делить не хочет, а сам калечит.
Если графа «отец», то поставлен прочерк,
А безымянный палец – то без колечек.
Оттого, что ты, Отче, любишь нас больше прочих,
Почему-то еще ни разу не стало
легче.