Вера Полозкова

Это бесконечно тяжело и мучительно: дать близкому человеку совершать его ошибки, в которых он наверняка когда-нибудь раскается.

Счастье — это решение. Оно больше не высекается, как искра, от столкновения с красотой, книгой, с чьей-то роскошной иронией. Теперь нельзя утром решить, а вечером уже идти по Петербургу. Теперь счастье — это труд и выбор, его надо планировать, вписывать в распорядок дня, как рабочую встречу. Счастье — это ванна с эфирные маслом после того, как всех уложишь, или поездка на дачу к подруге детства, с велосипедами в багажнике. Оно всё ещё достижимо, оно всё ещё в мелочах, только теперь это тобой придуманные, рукотворные мелочи. Ты — его автор, а не ловец.

Интервьюер: Как полюбить себя?

Вера Полозкова: Начать наблюдать за тем, что дает сил, а что опустошает. Запретить окружению шутить гнусноватые шутки и обесценивать ваши чувства и состояния. Попрощаться с теми, кто вам серийно лжет, с теми, кто вас бесцеремонно потребляет, с теми, кто самоутверждается за ваш счет. Узнать, в каком освещении вы нравитесь себе больше всего, почаще туда наведываться. Понимаете, если вы с самим собой обращаетесь как с комом грязного белья, то ждать от других принятия и понимания – безнадежно. Не давайте себя в обиду. И все начнется.

Кто сломан поперёк, тот никому не врач.

А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.

Как все дети, росшие без отцов,

мы хотим игрушек и леденцов,

одеваться празднично,

чтоб рубцов и не замечали.

Только нет на свете того пути,

где нам вечно нет ещё двадцати,

всего спросу — радовать и цвести,

как всегда вначале...

Моя мама в Турции с прошлой ночи.

Я теперь беру за неё газеты.

Гулко в доме. Голодно, кстати, очень:

Только йогурты и конфеты –

Я безрукая, как Венера,

Я совсем не хочу готовить.

Я могла бы блинов, к примеру –

Но одной-то – совсем не то ведь.

Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.

Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.

И никто не висит у него на шее,

ну кроме крестика на шнурке.

Этот крестик мне бьется в скулу, когда он сверху, и мелко крутится на лету.

Он смеется

и зажимает его во рту.

Если кто-то подлый внутри, ни выгнать, ни истребить,

Затаился и бдит, как маленькая лазутчица.

Ай спасибо сердцу, оно умеет вот так любить –

Да когда ж наконец

разучится.