Спасатель (1980)

Вот Толстой отчего-то запомнил, как его грудного пеленали. И говорил он про это воспоминание страшное, нехорошее. Называлось это свивать. Руки, голову, ноги перепелёнывали — не шевельнёшься. Младенец рос, взрослел, мужал, старился, но его всё свивали. И всё новыми свивальниками. Страшное время душило Анну. А свивальники её назывались так: лицемерный сословный долг, лживая вера, ханжеская мещанская мораль. Но ещё в каждом бьётся живая душа. Вот она-то спелёнута и бывает. Получается, что от пут надо обязательно освобождаться, хоть это и не просто совсем, и больно, и смеху вокруг полно. Смеются те, кто свои свивальники уже давно за благо держат. Вот от них-то — от этих пут — Анне Аркадьевне избавиться и хотелось. А вокруг, конечно, смеялись. И конечно же, я говорил — боль.

0.00

Другие цитаты по теме

— А когда выходила за него, значит, не думала?

— Нет. Он предложение сделал. Семья хорошая. Все выходят — и мне пора.

— Все?

— Я не любила его, что ли, понимаешь?

— А он?

— А он и не знает, что это такое. Я для него хорошая вещь. Хорошо скроена, ладно сшита. Ему нравится. И не про какую любовь он, наверное, и понятия не имеет.

Я, понимаешь, хоть одного, а выучил. Это тоже, наверное, много. От любого хорошего человека, знаешь,.. как круги по воде.

— Вот я слушал с утра про Каренину. Ничего не скажешь — убеждает. Снимаю шляпу.

— И что дальше?

— Что дальше?

— В чьей-нибудь жизни это что-нибудь изменило? В твоей хотя бы. Или даже в моей... Ничуть, Коля, ничуть.

— Ты, наверное, думаешь, что я дрянь, капризная идиотка и всё? Обидно... Я, правда, сильно любила одного человека и очень верила ему, а потом он взял и предал меня.

— Предал? Это зачем?

— Низачем, просто так. И вот тут, понимаешь, мне что-то по-настоящему жить расхотелось.

«С первого взгляда», — говорит. Неправда, конечно. А вдруг правда? Что со мной? «С первого взгляда»...

Стыдно. Я, видишь ли, жила очень плохо. Думаю одно, а живу совсем по-другому. А потом вдруг невыносимо стало. И я решила: дай хоть день поживу так, как думаю.

— Полжизни прошло, а мне нечем похвастаться. Нечем. Я словно отпечаток большого пальца на окне небоскреба. Я — пятно дерьма

на куске туалетной бумаги, которую вынесло в море вместе с миллионами тонн сточных вод.

— Видишь? Послушай, как ты выразил свою мысль. Как красиво и образно. 'Пятно дерьма, которое вынесло в море'. Я бы никогда так не написал.

— Да, я бы тоже. Кажется, это Буковски.

Дик высунулся из окошка, но никого не увидел; судя по мелодии, это было религиозное песнопение, и ему, в его душевной опустошённости и усталости, захотелось, чтобы поющие помолились и за него — но о чём, он не знал, разве только о том, чтобы не затопила его с каждым днём нарастающая тоска.

Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо.

Вперёд продвигались отряды

Спартаковцев, смелых бойцов.

Средь нас был юный барабанщик,

В атаках он шёл впереди

С весёлым другом барабаном,

С огнём большевистским в груди.

Однажды ночью на привале

Он песню веселую пел,

Но, пулей вражеской сражённый,

Пропеть до конца не успел.

С улыбкой юный барабанщик

На землю сырую упал...

И смолк наш юный барабанщик,

Его барабан замолчал...

... ничто не могло заполнить пустоту, образовавшуюся в его жизни после отъезда человека, которого он любил как брата.