Бывает такое, что добрые слова, сказанные не к часу, вдруг заставляют сердце тоскливо сжаться и затаиться где-то глубоко-глубоко, как мелкая рыбка таится между донных камешков. Так и сердце княгини вдруг затрепыхалось ― «будь здорова» … Каждый день чувствовала Велена свою вину перед любимым Гнежко, каждый день, встречая в переходах Миладу или её сестёр, чувствовала горькую тоску и тягостную и тягостную боль. «Будь здорова» …
Нет человека лучше для княжения, чем тот, что изведал горести и лишения, чем тот, кто не видит себя князем и не жаждет власти.
Каждый волен менять свою судьбу, княжич. И человек, и змей, и бог, и смертный. Помни об этом.
Странное чувство тут охватило Волха, но не знал он, как описать его и какими человеческими словами назвать. Будто бы впустили в тёмные покои свет, будто распахнули настежь ставни и залило солнце затхлый зал… Будто ступил Волх в заброшенный город, а за ним – вступила туда и сама жизнь, по пятам идя за княжичем, вдыхая в омертвелые дома весёлый смех и лёгкую поступь девичьих ног. Будто грянул летний ливень на сохнущее поле, будто смыло тем ливнем всю копоть, всю гарь, всю пыль с рук Волха… Не было в человеческом языке таких слов.
Переплетены все судьбы в единый моток, каждый живой зависит от другого, и нету такой судьбы, которая бы не была связана с другими через узелки да зацепки.
Покуда бьётся твоё сердце, я всегда буду с тобой. Посуда сияют на небе звёзды, пока горит красное солнце, пока приходит на землю холодный дождь – я буду верна тебе.
― Не забыть то, что я чуть было не сотворил.
― Верно, и это лучшее, что может произойти с не случившейся бедой ― память о ней будет отныне оберегать тебя.
Солнце бьёт из всех расщелин,
Прерывая грустный рассказ
О том, что в середине недели
Вдруг приходит тоска.
Распускаешь невольно нюни,
Настроение нечем крыть,
Очень понятны строчки Бунина,
Что в этом случае нужно пить.
Но насчёт водки, поймите,
Я совершеннейший нелюбитель.
Ещё, как на горе, весенние месяцы,
В крови обязательное брожение.
А что если взять и... повеситься,
Так, под настроение.
Или, вспомнив девчонку в столице,
Весёлые искры глаз
Согласно весне и апрелю влюбиться
В неё второй раз?
Плохо одному в зимнюю стужу,
До омерзения скучно в расплавленный зной,
Но, оказалось, гораздо хуже
Бывает тоска весной.
Рагнара всегда любили больше меня. Мой отец. И моя мать. А после и Лагерта. Почему было мне не захотеть предать его? Почему было мне не захотеть крикнуть ему: «Посмотри, я тоже живой!» Быть живым — ничто. Неважно, что я делаю. Рагнар — мой отец, и моя мать, он Лагерта, он Сигги. Он — всё, что я не могу сделать, всё, чем я не могу стать. Я люблю его. Он мой брат. Он вернул мне меня. Но я так зол! Почему я так зол?
Я охотно повторяла парадоксы, вроде фразы Оскара Уайльда: «Грех — это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Я уверовала в эти слова, думаю, куда более безоговорочно, чем если бы применяла их на практике. Я считала, что моя жизнь должна строиться на этом девизе, вдохновляться им, рождаться из него как некий штамп наизнанку. Я не хотела принимать в расчет пустоты существования, его переменчивость, повседневные добрые чувства. В идеале я рисовала себе жизнь как сплошную цепь низостей и подлостей.
Cлайд с цитатой