— Мир горит! Мир! Где ты ходишь? Еще и сумку собрал..
— Я возвращаюсь на родину.
— Какая родина, парень?!
— Брат, этот Стамбул не слишком пришёлся мне. Не смог привыкнуть к его воде, воздуху... к людям.
— Сынок, в нас стреляют. Стреляют! Нет, у нашего господина сердце разбито. Он собрал сумку. Уезжает.
Продать, не продашь. Отпустить, не отпустишь. Не отпустить тоже нельзя. Вот я и привел тебя сюда. Ты не голоден. Над головой есть крыша. Что тебе еще нужно?
....
— Ты зачем держишь этого человека?
— Не знаю, вдруг понадобится. Я, как мой покойный отец, не могу сразу выбросить то, что мне не нужно.
Будь спокойным. Меньше думай. Разве бывает дикий лес без волков? Мы со всем разберемся рано или поздно.
– Патриот – это когда родину любишь, врубились?
– Родина только и ждет, как бы нам бо́шку за что-нибудь оттяпать, – философски заметил Мотыга. – Поэтому надо иногда от нее в эмиграцию ехать. И оттуда любить её крепко, мля, до обожания.
У всех своя судьба.
У кого-то палец длинный. Но это не значит, что ему попадется самая вкусная часть варенья, засунь он этот палец в банку. Кому суждено, тот и отправит самую вкусную часть варенья в желудок.
Они думают, что война бывает на улице, а за столом заканчивается. Хотя настоящая война проходит за столом.
ну, так или иначе, а выпить было нечего, и я просидел в своей комнате несколько часов кряду, едва не свихнувшись; нервный, пришибленный, с распухшими яйцами, имея на кармане 450 баксов, я не мог купить себе даже дешевого пива, я ждал темноты, темноты – не смерти, я хотел слинять, еще одна попытка, собрав всю волю в кулак, я слегка приоткрыл дверь, не снимая цепочки, он был там – маленькая вертлявая обезьяна с молотком, я открыл дверь, он поднял молоток и ухмыльнулся, я закрыл, он вытащил изо рта гвозди и прикинулся, что прибивает ковровую дорожку, идущую вниз по лестнице до первого этажа, не знаю, сколько это продолжалось, одно и то же – я приоткрываю дверь, он поднимает молоток и ухмыляется, сраная обезьяна! он всегда оставался возле моей двери, я начал сходить ума. маленькие круги вращались, вращались, вращались, и бледные плоскости и вспышки света теснились в моей черепушке, уверовав, что окончательно рехнулся, я взял в одну руку свой чемодан – совсем легкий – одно тряпье, в другую – печатную машинку – стальную, одолжил ее у жены одного приятеля и зажилил – более весомые ощущения: невзрачно-серая, плоская, тяжелая, видавшая виды, тривиальная… и так, цепочка с двери снята, с выпученными шарами, с чемоданом в одной руке, с ворованной машинкой в другой, я ринулся под пулеметный огонь, скорбная утренняя заря, шуршание пшенки, конец света.
ЭЙ! ТЫ КУДА?
мартышка привстала на одно колено, подняла молоток – отблеск электрического света на металле молотка, – и мне хватило этого: в левой у меня чемодан, стальная портативная печатная машинка – в правой, враг в превосходной позиции – ниже моих колен – я размахнулся, вложив максимум точности и чуток ярости, и дал ему плоской, тяжелой и жесткой стороной машинки, со всего маху, прямо по башке, по его черепушке, по виску, по всему его существу.
мне показалось, что на время померк свет и все вокруг зарыдало, затем тишина, вдруг я уже на улице, тротуар, скатился по лестнице, сам того не заметив, и как на удачу – такси.
— Слушай сюда: открой хорошенько уши и слушай. Потому что, если это сделали они, то об этом везде будут говорить.
— Открыть то открою. Буду спрашивать направо и налево.
Он ходит с охраной. Нас боится? Или «бойтесь меня» говорит? Что-то я не понял никак.
Cлайд с цитатой