Чувство страха никуда не уходит — передаётся из поколения в поколение. Думаю, мы впитываем его с молоком наших матерей. Я поражаюсь, что и современное поколение несёт в себе это чувство. Это генетика. На вопрос Гамлета «Быть или не быть?» ты сразу же должен ответить: «Быть!» Но страх сидит внутри, и не всегда приходит искренний ответ.
Прежняя умственная и эмоциональная пытка, когда не можешь выдержать состояния одиночества, хочешь, чтобы кто-то был рядом, но приходишь в ярость, когда некто к тебе подходит, боишься, что, если он приблизится, произойдет то, о чем и сказать нельзя, так что в конечном счете страх от этого становится невыносимым, а одиночество — единственным выходом, возвращалась, кажется, на крути своя.
Мне хотелось сбежать из города, подальше от суеты. Хотелось лежать под деревом, читать, там, или рисовать, и не ждать, что тебя кто-нибудь подкараулит и набьет морду, не таскать с собой нож, не бояться, что в конце концов женишься на какой-нибудь тупой, бессмысленной девахе.
Мы лучше будем жить в страхе перед неизведанным новым, чем позволим себе дать шанс пойти дальше и найти себя... ведь нам так привычней...
Ночь. Чужой вокзал.
И настоящая грусть.
Только теперь я узнал,
Как за тебя боюсь.
Грусть — это когда
Пресной станет вода,
Яблоки горчат,
Табачный дым как чад
И, как к затылку нож,
Холод клинка стальной, —
Мысль, что ты умрёшь
Или будешь больной.
В них не было ничего. Никакого выражения вообще. И в них не было даже жизни. Как будто подёрнутые какой-то мутной плёнкой, не мигая и не отрываясь, они смотрели на Владимира Сергеевича. . Никогда в жизни ему не было так страшно, как сейчас, когда он посмотрел в глаза ожившего трупа. А в том, что он смотрит в глаза трупа, Дегтярёв не усомнился ни на мгновение. В них было нечто, на что не должен смотреть человек, что ему не положено видеть.
Не помню, сколько мы просидели в лесу… Не слышно стало взрывов. Наступила тишина. Женщины облегчённо вздохнули: «Отбили наши». Но тут… Среди этой тишины… Вдруг послышался гул летящих самолётов… Мы вскочили на дорогу. Самолёты летели в сторону границы: «Ур-ра!» Но что-то «не наше» было в этих самолётах: крылья не наши и гудели не по-нашему. Это были немецкие бомбардировщики, они летели крыло в крыло, медленно и тяжело. Казалось, что от них на небе нет просвета. Мы начали считать, сбились. Уже позднее, в хронике военных лет, я видела эти самолёты, но впечатление не такое. Съёмки делали на уровне самолётов. А когда на них смотришь снизу, сквозь гущу деревьев, да ещё глазами подростка, — жуткое зрелище. Мне потом часто снились эти самолёты. Но сон был с «продолжением» — всё это железное небо медленно падало на меня и давило, давило, давило. Просыпалась я в холодном потому, и снова начинал бить озноб. Ужас!
Слишком поздно бояться, гийян. Мы смотрим в неизбежность. Остается лишь принять её и сделать всё, что в наших силах.
Стыд. Смущение и безжалостный страх одолел меня изнутри, и чувствуя каждым кусочком своего тела, как начинает хрипеть голос, я начала осознавать, что слишком много на себя взяла, когда всего лишь нужно было прекратить витать в своих безобразных мечтах.
Паника, охватывающая человека, когда он в толпе и разделяет общую участь, не так ужасна, как страх, переживаемый в одиночестве.
Cлайд с цитатой