семья

Умер её отец, но об этом никто не знает. Кости его не погребли, заупокойную не отпели. Вот его дочь каждый год в день его смерти и плачет — память рода требует грусти.

Я поворачиваюсь и смотрю на Пари — она беззвучно спит рядом со мной. Лицо её бледно. Я вижу в этом лице бабу — юного, полного надежд, счастливого, такого, каким он был, — и я знаю, что всегда увижу его, стоит лишь взглянуть на Пари. Она моя плоть и кровь. А скоро я увижу её детей и детей их детей — в них тоже течёт моя кровь. Я не одинока. Внезапное счастье застаёт меня врасплох. Я чувствую, как оно просачивается в меня, и глаза плавятся благодарностью и надеждой.

Из тебя вышел толк.

Я тобой горжусь, Маркос.

Мне пятьдесят пять. Я всю жизнь ждал этих слов. Может, ещё не поздно? Нам с ней? Может, мы с ней слишком долго растрачивали слишком многое? А где-то внутри я думаю, что лучше оставить всё, как есть, делать вид, что мы не знаем, насколько не годились друг другу. Не так больно. Может, даже лучше, чем этот запоздалый дар. Этот хрупкий, дрожащий проблеск того, как оно могло бы меж нами статься. От этого родится лишь сожаление, говорю я себе, а что в нём хорошего? Ничего оно не принесёт. Потерянное нами невозвратимо.

И всё же, когда мамá говорит:

— Правда красиво, Маркос? — а я отвечаю ей:

— Да, мамá. Красиво, — что-то во мне начинает распахиваться, и я беру маму за руку.

Мой отец сказал мне однажды, что если ты занимаешься чем-то, о чем тебе неудобно рассказать своей семье — не стоит этим заниматься.