Эмиль Мишель Чоран

По сути, ирония — это признание в жалости к себе или маска, под которой эту жалость скрывают.

Все мои внутренние метания — из-за того, что невозможно больше, чем я, любить жизнь и в то же самое время почти непрерывно чувствовать себя в ней чужим, изгнанным, позабытым. Я похож на обжору, теряющего аппетит, стоит ему вспомнить о неутолимом голоде.

Судя по всему, мой отец умер в полном отчаянии. Года за два до смерти он рассказал одному актеру, с которым разговорился на ступеньках церкви в Сибиу, что не раз спрашивал себя, остался ли для него, после всех несправедливо обрушившихся на его голову испытаний, хоть какой-то смысл в слове «Бог». Когда тебе за семьдесят и пятьдесят из них ты отдал церкви, всерьез усомниться в Боге, которому ты столько служил! Думаю, это было для него настоящим пробуждением от многолетнего сна.

Рембо выхолостил поэзию на столетие вперед. Настоящий гений делает своих потомков импотентами.

Вечные стихи без слов; громовая тишина внутри. За что я лишён дара Слова? Столько чувствовать — и оставаться бесплодным.

Ирония, привилегия уязвленных. Любая отмеченная ею речь свидетельствует о тайном надломе.

Не смерти я боюсь — я боюсь жизни. Это она, сколько себя помню, всегда казалась мне непостижимой и страшной. Полная моя неспособность в нее вписаться. Отсюда и страх перед людьми, как будто они — существа другой природы. Постоянное чувство, что между нами нет ничего общего.

Устал от всех. Но люблю посмеяться. Не могу же я смеяться один.

Дух беззащитен против осаждающих его миазмов, ибо они зарождаются в самом гиблом на свете месте, там, где безумие смешивается с нежностью в клоаке утопий и грез: в нашей душе.