Эмиль Мишель Чоран

Тоска — это чувство своей разносущности с миром.

Борьба с гордыней, этой всеразъедающей проказой, давно уже ведется на уровне внешних проявлений, а раз так, то нельзя не пожалеть об исчезновении религии, столь же поверхностной в своих правилах и действиях, но обходящейся без всяких драм, угрызений совести, призывов к раскаянию. В античности глубокой была не религия, а философия; в наше время «проникновение в глубины» и все связанные с ним страдания целиком и полностью в ведении христианства.

Свобода — это право на разнообразие; она заведомо предполагает множественность и потому дробит абсолют, распыляет его глыбу в рой истин, одинаково обоснованных, одинаково недолговечных.

Примкнув или обособившись, приняв учение или отвергнув, мы все равно будем гордиться собой, с той лишь разницей, что в первом случае краснеть придется куда гуще, чем во втором, поскольку способность себя убедить лежит в основе едва ли не всех наших ошибок, равно как и всех унижений.

С писателями, которым нечего сказать и у которых нет своего мира, приходится говорить о литературе.

По мере того, как слабеет память, похвалы, которые нам когда-то расточали, стираются, а проклятия остаются. И это справедливо: похвалы редко бывали заслуженными, тогда как проклятия бросают некоторый свет на то, чего раньше мы о себе не знали.

Мы тем легче выносим то, что нас окружает, чем скорее даем ему имя — и проходим мимо.

Я не раз убеждался, что после кошмара, в котором тебя убивают, засыпаешь гораздо быстрей, чем после того, где убиваешь ты. Убийце на заметку.

Он отказывался жить, покорно плетясь вслед за Богом.

Я полажу с собой в тот день, когда мысленно соглашусь на смерть, как соглашаются на званый ужин: с приятным отвращением.