Я не буду хоронить вас. Я похоронил достаточно членов семьи Уэйн.
— Симбельмини. Они всегда росли на могилах моих предков... а теперь ими покрыта могила моего сына. Горе мне жить в эти чёрные дни... Молодые гибнут, а старики доживают свой век. И теперь мне придётся увидеть последние дни своего рода...
— Смерть Теодреда — не на твоей совести.
— Не дóлжно родителям хоронить детей.
О ком мы горюем, когда уходят наши близкие? Плачем, надеваем траур, устраиваем пышные поминки? О покойнике? Или все-таки о себе? Наверное, о себе. Мы не представляем жизни без близкого, любимого человека. Вот он, только что был рядом, и вдруг… Нет его. Он не поговорит больше с тобой, ты не сможешь погладить его по волосам… Ему, лежащему в гробу, уже все равно. Плохо — тебе, и ты оплакиваешь не его, себя. Себя без него.
Исключения бывают, когда умирает, гибнет тот, кому бы ещё жить и жить, чья смерть нелепа и несвоевременна. Хотя разве смерть может быть своевременной или умной? Тогда да, мы жалеем не только себя, но и того, кто так рано ушел. Но себя все равно жалеем больше.
И, чтоб загладить чувство вины за это проявление эгоизма, превращаем похороны в пышное театральное действо, не задумываясь: а надо ли это покойнику?
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю — отдаю назад.
Объятья возвращаю океанам,
Любовь — морской волне или туманам,
Надежды — горизонту и слепцам,
Свою свободу — четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть — плакучим ивам,
Терпение — неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв — живущим на чужбине,
Дырявые карманы — звёздной тьме,
А совесть — полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака...
Когда душа твоя
устанет быть душой,
Став безразличной
к горести чужой,
И майский лес
с его теплом и сыростью
Уже не поразит
своей неповторимостью.
Когда к тому ж
тебя покинет юмор,
А стыд и гордость
стерпят чью-то ложь, —
То это означает,
что ты умер…
Хотя ты будешь думать,
что живешь.
Кто подошла ко мне так резко
И так незаметно?
Это моя смерть!
Кто ложится на меня
И давит мне на грудь?
Это моя смерть!
Кто носит черный галстук
И черные перчатки?
Это моя смерть!
Кто подверг меня беспамятству
И ничегоневиденью?
Это моя смерть!
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую...
И однажды — прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война...
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.
... А когда он упал —
некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей Земле
не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
Он ударил кресалом, протянул Гили дымящийся трут. Лицо оставалось спокойным. Он что, совсем без сердца?
Гили поджег костерок и раздул пламя. В свете дня оно было почти невидимым — только веточки и кусочки коры корчились и чернели. Гили и Эминдил бросили в огонь по веточке полыни и можжевельника. Дым побелел, закурился вихрями. Они молча сидели, пока костерок не прогорел.
Он не бессердечный, понял Гили. Просто на его памяти это уже не первая деревня-могила и не вторая.
Цирк восстал из пепла, стряхнул с себя пыль и вознесся ввысь, став еще больше, лучше, сильнее, чем прежде. Его артисты будут и дальше умирать на потеху праздной публике. Ничего не изменится, лишь у руля этой адской машины встанет кто-то другой.
Cлайд с цитатой