Александр Владимирович Мазин. Князь

Рагух поглядел на друга… и внезапно ударил его по плечу.

— Хочешь от меня избавиться? — засмеялся он. — Не выйдет! Я остаюсь.

— Отлично! — Машег улыбнулся. — С тобой мы их точно побьем!

— Вы сошли с ума! – заявила Элда, с большим неодобрением слушавшая монолог Рагуха . — Вдвоем — против трех сотен! Зачем тебе вообще драться? Забирай все, и уходим!

— Молчи, женщина! – произнес Машег. – Ты не понимаешь, что такое честь!

— Зато я понимаю, что такое жизнь! Можешь сжечь усадьбу и сады с виноградником, если не хочешь оставлять их врагу!

— Вот! — Машег повернулся к Рагуху. — Сколько лет живет со мной, а так и осталась нурманкой.

0.00

Другие цитаты по теме

Когда женское и мужское сердце бьются близко одно около другого, от сердца к сердцу перебегают незримо духи огня, которым нравится сплетать и разрывать и снова сплетать шаткую, но прочную, пламенную пряжу. А если два беседующие ума находят, что им очень хорошо друг с другом и что они ведут, хоть и спорящий, но внутренне согласный разговор, в то время когда незаметные перебегают огоньки из сердца в сердце, самый отвлеченный разговор может привести к самым неожиданным событиям, приход которых может быть мгновенным.

Всё время, пока они говорили о новой морали,

Её глаза изучали меня.

И когда я поднялся, чтоб уйти,

Её пальцы сделались как шёлк

Японской бумажной салфетки.

Ткань платья под его ладонями послушно соскользнула, открывая тёплые гладкие плечи. Их кожа всё ещё хранила аромат пряных духов. А ладони, касающиеся его лица, пахли свежей травой. Время вновь замедлило ход, и мир перестал существовать. И снова, обнимая Флору, Кристоф почувствовал, что его судьба перестала принадлежать Смерти, которой была подчинена всегда. Яркая, нетерпеливая, страстная жизнь струилась из широко распахнутых глаз женщины, которую он до боли сжимал в объятьях. Казалось, она не видит его, не видит ничего вокруг, оглушённая и ослеплённая собственными чувствами. И вряд ли понимает, что шепчет ему...

Честь — это совесть, но совесть болезненно чуткая. Это уважение к самому себе и к достоинству собственной жизни, доведенное до крайней степени чистоты и до величайшей страстности.

Послушай эту сказку, Любовь моя:

Когда мужчину бросят

Его друзья,

Окажутся их клятвы

Легки, как пух,

И крадучись уходит

Последний друг,

Пусть женщина в пустыню

К нему придёт,

Придёт — и боль остынет,

И он поймёт,

Что в мире всё богатство -

Он и Она,

И — жить. И — губ касаться.

И — тишина.

Глупый человек вырезает из живого дерева мертвую рожу, мажет ей губы рабьей кровью и думает: вот я молниерукому угодил! Потому что дурак!  — гаркнул Рёрех. — Доблесть — к доблести. Храбрость — к храбрости. Храбрый воин врага рушит, вражьей кровью умывается, битвой дышит — и храбрее становится. И доблесть его — Перунова пища. И Перунов дар. Это как из малого желудя могучий дуб вырастает. Но чтоб дуб вырос, земля нужна. Сила земная, от Мокоши.

— В этот час одна половина Парижа говорит другой: «Что будем делать вечером, мадам?»

— Для начала сниму шляпку, затем послушаем музыку.

— Прекрасная мысль! Радио или пластинку?

— Радио — нет. Хочу музыку только для нас...

— Только негромко, хочу сказать Вам одну вещь, которую нельзя прокричать...

Let me confess that we two must be twain,

Although our undivided loves are one:

So shall those blots that do with me remain,

Without thy help, by me be borne alone.

In our two loves there is but one respect,

Though in our lives a separable spite,

Which though it alter not love's sole effect,

Yet doth it steal sweet hours from love's delight.

I may not evermore acknowledge thee,

Lest my bewaild guilt should do thee shame,

Nor thou with public kindness honour me,

Unless thou take that honour from thy name:

But do not so; I love thee in such sort,

As thou being mine, mine is thy good report.

Голос у него стал густым и душистым, как гвоздика, и переливчато-соловьиным, он уносил нас на рынок пряностей посреди острова Целебес, мы дрейфовали с ним на плоту по Коралловому морю. Мы были как две кобры, тянущиеся за тростниковой флейтой.