Василий Васильевич Розанов. Семейный вопрос в России

Другие цитаты по теме

У нас есть законы о собственности; похитивший сто рублей не только возвращает их, но он судится просто за поступок свой, за то, что смутил и возмутил, так сказать, правильный и нормальный уклад собственности. Нарушен принцип, нарушен уклад. И казнь постигает за нарушение принципа. Потерянный кошелек честным человеком возвращается по принадлежности; семинарист Хома Брут, изображенный Гоголем в «Вие», проходя по базару и видя воз без присмотра, не мог не стянуть с него какой-нибудь вещи. Гоголь шутил, описывая смешного киевского семинариста; но, вообще говоря, если, проходя мимо пролётки, где седок, зайдя в магазин, оставил без присмотра свои вещи, вы возьмете их, спрячете под пальто, унесёте домой, — вас назовут вором. К сожалению, уклад собственности у нас есть, а уклада «чести» в одной особенной и важной сфере — нет. Вы соблазнили девушку; по-моему, цена вам — как воришке чужих вещей с пролёток. О, я нарочно беру унизительное сравнение, ибо вся суть в том именно, чтобы сломить зародившуюся здесь гордость. Такой воришка говорит: «Я победил». Позвольте, никто не видел, была ли здесь борьба и каковы были условия борьбы. Может быть, вы не сражались на шпагах, а закололи из-за угла. Во всяком случае, бьются на шпагах с равными, на глазах третьего или третьих лиц, и при совершенном равенстве положений, имени, мундира. Ведь офицеры и генералы не колют «ради дуэли» мужиков. Итак, «соблазн» — если уж он когда-нибудь позволителен — то равной себе и в равном обществе. Остальное здесь — «шашни», «воришка с пролёток»; цена человеку — грош.

Посмотрите, как пассивна Гретхен в «Фаусте»; решительно она умеет сопротивляться только минуту. Напротив, нравы Римской империи были низки, и мы вовсе не знаем там «нечаянно падающих девушек», не видим бессильных простушек; девушки очень тонко ловили там цезарей, но их... очень мало «ловили». Женщина была развращена, и женщина была активна. Она «падала» с глубоким расчетом, — падала, побеждая, и самым «падением» своим большею частью давила мнимого «победителя». Этим я хочу хоть сколько-нибудь отстоять «падающих девушек» от обычного клейма, на них прибиваемого: «развратница». Ей-же-ей, Гретхен не была развратница. Гёте поэтическим и философским гением дал нам почувствовать в ней всю полноту душевных даров... Увы! Такие-то и соблазняют; и решительно никто, кроме Мефистофеля, не ухаживает за податливыми Мартами. Да, до чего часто «падение» есть не синоним «развратницы», но именно усиленного, подчеркнутого и очень взлелеянного целомудрия! Повторяю, за Мартами не ухаживают, да и Марты падают внимательно, как римские матроны. Висел цветок, — правда, совершенно пассивно; может быть, надеялся на судьбу свою, может быть, потерял надежду. Во всяком случае — он не ваш. Он просто Божий. И мне думается, человек делает ужасный религиозный грех, если, напевая «тру-ля-ля», взял, сощипнул его двумя пальцами, понюхал, бросил и пошел играть в карты. Мне представляется это чем-то ужасным.

Мне кажется, дать земле непорочную семью — это значит сделать её раем; внесите «меч и разделение» только в одну семью, и вы превратите всю землю в хаос, зальёте кровью, грязью.

В психологию внутреннюю таких семей никто не вглядывался, по крайней мере деловым образом. Напрасно высшие живописцы, как Тургенев в «Дворянском гнезде» и Толстой в «Анне Карениной», показывали, что не всё здесь мертво, что собственно «потонувшая» пара состоит из мертвеца и из живого, которого мертвец зажал в объятьях. Да, это поразительно, что два величайшие произведения благородной литературы русской, «Евгений Онегин» и «Анна Каренина», посвящены апофеозу бесплодной семьи и — муке, страдальчеству в семье.

Очевидно, есть что-то специально гибельное в условиях нашей семьи, какой-то arsenicum, мышьяк, в неё впрыснутый, что дорогое может превращаться в недорогое. Глупые уверяют: «Это от того, что надоедает человек человеку». Как бы не так! А я скажу: «Дорогое должно бы становиться с годами дороже, потому что с каждым днём крепнет привычка». Почему же старые бриллианты, картины и статуи, долженствовавшие бы «приесться глазу», не продают, не «спускают за бесценок, чтобы обменять на новенькое», а болезненно хранят и в старости любуются ими больше, чем в молодости. «Перемен» в библиотеках и коллекциях не любят. Так то — вещи: какова же привычка — к человеку! И когда его хотят сменить — значит и с самого начала «прилепления» («два в плоть едину») не было, а было простая лежалостъ рядом, механика соседства без тайны взаимоврастания.

Счастлива та семья, которая по свойствам мужа и жены, по удаче — ибо непогрешительное предвидение тут невозможно — их взаимного сложения, вышла счастлива. Она нежится в парах собственного благоухания. Я повторяю — «собственного»: это необходимо. Но горе, если её постигла судьба Улисса после Трои, — бури, лукавство, случайности, препятствия, — живые обстоятельства всего живого. Тогда унылый голос из-за спины выдвигается во весь рост. Он звучит «отходную»: люди погибли, и навсегда, люди, иногда в обеих сторонах здоровые и нравственные.

Всякая социальная доктрина, разрушающая семью, негодна и, кроме того, неприменима. Семья — это кристалл общества.

Нигилизм есть отчаяние человека о неспособности делать дело, к какому он вовсе не призван.

Никогда не упрекайте любовь.

Родители: увидите ли вы любовь детей, не говорите им, что еще «не пришла пора любить». Они любят и, значит, любят, и — значит, пришла их «пора».

Ибо я благодарен матери и отцу не только за то, что они дали мне жизнь, но также и за то, что им не удалось воспитать своё дитя рабом. Они старались как могли — хотя бы для того, чтобы защитить меня от социальной реальности, в которой я был рождён, — превратить меня в послушного, лояльного члена общества.