Тёплый дождь моросит весной, пряча слёзы в закат.
До утра в тишине ночной наши вдовы не спят.
Мы не погибли, мы просто ушли, просто ушли в небеса.
На безымянных высотах земли наши слышны голоса.
Тёплый дождь моросит весной, пряча слёзы в закат.
До утра в тишине ночной наши вдовы не спят.
Мы не погибли, мы просто ушли, просто ушли в небеса.
На безымянных высотах земли наши слышны голоса.
Будут вечно наши матери ждать о нас любую весть,
Все, кто веры не утратили в то, что мы свете есть.
Не живые и не павшие, не пришедшие с войны,
Просто без вести пропавшие сыновья своей страны.
Война — сестра печали, горька вода в колодцах её. Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури. Говорю вам: кто пил и ел сегодня — завтра падет под стрелами. И зачавший не увидит родившегося, и смеявшийся утром возрыдает к ночи. Вот друг твой падает рядом, но не ты похоронишь его. Вот брат твой упал, кровь его брызжет на ноги твои, но не ты уврачуешь раны его. Говорю вам: война — сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту…
Есть суровый закон у людей;
Сохранять чистоту несмотря
На войну и на нищету,
Несмотря на грозящую смерть.
Мoй cвятoй oтeц, мнe yжe кoнeц,
Мoя вeчнocть yмpeт нa oгнe.
Я к тeбe лeчy, я тeбe кpичy,
Кaк я был нa вoйнe, нa вoйнe.
Я был нa вoйнe.
Но я не хочу умирать на войне, ибо это не моя война.
Клеопатра, Клеопатра... Когда загремит труба, каждый из нас понесёт свою жизнь в руке и швырнёт её в лицо смерти...
Танец смерти, где аплодисменты услышит лишь выживший...
Часто охватывает отчаяние. Отчаяние бессилия слова. Ты видишь, что миф для многих, для большинства по-прежнему правдивее и сильнее фактов и самого инстинкта жизни, самосохранения. Когда я сижу за письменным столом, я стремлюсь не только записать, восстановить, воссоздать действительность — хочу прорваться словом куда-то дальше. Чтобы это была и правда времени, и какая-то догадка о человеке вообще. Прорваться дальше. Дальше слов… Это редко удаётся. А вот миф туда прорывается. В подсознание…
И когда мать, у которой государство забрало сына и вернуло его в цинковом гробу, исступлённо, молитвенно кричит: «Я люблю ту Родину! За неё погиб мой сын! А вас и вашу правду ненавижу!» — снова понимаешь: мы были не просто рабы, а романтики рабства. Только одна мать из тех ста, с которыми я встречалась, написала мне: «Это я убила своего сына! Я — рабыня, воспитала раба…»
Открыла быстро конверт,
О, то не он писал, но подписано его имя!
Кто-то чужой писал за нашего сына... о несчастная мать!
В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:
«Ранен пулей в грудь.., кавалерийская стычка... отправлен в госпиталь...
Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше".
Ах, теперь я только и вижу
Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами
Одну эту мать со смертельно бледным лицом,
Опершуюся о косяк двери.
«Не горюй, милая мама (взрослая дочь говорит, рыдая,
А сестры-подростки жмутся молча в испуге),
Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше".
Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже не нуждается в этом, прямодушный и смелый),
Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом, -
Единственный сын их умер.
Но матери нужно, чтоб стало лучше:
Она, исхудалая, в черном платье,
Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,
Во мраке томится без сна с одним лишь страстным желаньем
Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,
Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.
Вас проклинают эти люди
За то, что забираете родных.
Тела, как будто бы на блюде,
Лежат в земле, в слезах одних.
Вас любят бесконечно люди
И молятся о счастие родных,
Но голос этот вмиг услышан будет,
Средь миллиона посторонних и чужих.
Вы слушаете, небеса,
Молчите, оставляя нам уроки,
Нам оставляя тех людей глаза,
Которых истекли все жизненные сроки.