Love Nikki

Другие цитаты по теме

Пашем день за днём, чтобы

Купить телек или купить дом;

Сходить в Универ, чтобы спать пять лет,

Чтобы стать никем, выкинуть диплом.

Чтобы что?

Чтобы стать Землёй. В конце концов — мы почвы слой.

Баю-бай, весь этот мир уснёт тревожным сном.

И вот что я сделала. В шахте старого Шанхая... Я вернула смерть в этот мир. Говорили, что это было как вздох. Единый вздох, обошедший весь мир... Последний вздох. Больше не было. Тогда мы попрощались со всеми. Папами и мамами, больными и старыми, друзьями и соседями, с людьми, с которыми когда-то встречались. С людьми, чьих имен мы так никогда и не узнали. Мы сказали прощайте им всем. В день, когда вернулась смерть.

Что случается после смерти? Исчезают ли сожаления? Искупляются ли грехи? Будет ли кто-то по мне грустить, если я умру? Случится ли завтра что-то хорошее?

— Скажешь что-нибудь?

— Я... что сказать?

— Ну да... Спасибо. Мы говорим спасибо. Говорим, что они там, где нет грусти, боли, что они в лучшем мире. Мы говорим «прощай».

— Прощай, Кас... Прощай, Келли. Прощай, Кроули. Прощай, мама.

Волшебники не умирают, и в Путь отправившись,

Мелодией зазвучат, забренчат по клавишам,

Прольются дождем на тех, в чьей остались памяти:

Мол, как вы живете тут, о нас вспоминаете?

Волшебников провожать иногда приходится -

Для каждого свой черед уйти, успокоиться

И в сказке остаться жить, навсегда на воле,

Омытыми напоследок людской любовью.

Задумался о тех, кто пишет фразу: «В моей смерти прошу никого не винить». Неужели они не чувствуют всего идиотского и неуместного официоза этих слов? Неужели они всерьез рассчитывают, что близкие родные, прочитав легко узнаваемый текст, пожмут плечами и сразу же согласятся: «а, ну раз так, раз любимый смертник сказал, то и не будем себя винить, пойдем помянем и по домам»? Нелепо. Глупо. И страшно, потому что именно эту фразу пишут раз за разом, повторяя снова и снова. Одну и ту же. Безобразно банально и безвозвратно жутко. Но все же именно эта фраза врастает в подкорку всей своей ледниковой плоскостью. И каждый раз, когда предательски дергается рука, когда взгляд упирается в бездонную точку ночного бессветия, когда нет сил даже сглотнуть боль, когда вжимаешь плечи в бетонную стену, превращаясь из человека в сигнальный знак «стоп», в сжатую безумием и отчаяньем пружину... Именно эта чертова фраза бегущей строкой внутреннего хаоса медленно течет по изнанке твоих собственных век.

Марина Викторовна плакала беззвучно. Она даже не шевелилась. Из ее затуманенных глаз просто вытекали слезы. Потом и слез не осталось, а она все стояла с конвертом в руках, будто лишь сейчас окончательно признала, что Виктора Каюмовича больше нет. Ей бы только обнять отца на прощание, прикоснуться щекой к его щеке, опять услышать сладкий аромат его одеколона.

Как странно: единственный раз в жизни она видела его — уже мертвым, завернутым в похоронные холсты из небеленого льна. Но, едва глянув на его выцветшее, тронутое смертью лицо, она ощутила потерю так остро, как не ощущала ничьей потери. Ей хотелось бы застать его в живых... Хотелось бы, чтобы ее головы в свое время касались его руки, а не руки...

... МОРГОТА...

Тогда, над открытой могилой Финрода, она впервые про себя назвала Учителя этим именем. И сама себя испугалась — как она могла, это же Учитель! И все-таки — не находилось для него другого имени — сейчас, когда песок сыпался сквозь бревна кровли на лицо Финрода.

Ну прощай, прощай до завтра,

Послезавтра, до зимы.

Ну прощай, прощай до марта.

Зиму порознь встретим мы.

Порознь встретим и проводим.

Ну прощай до лучших дней.

До весны. Глаза отводим.

До весны. Ещё поздней.

Ну прощай, прощай до лета.

Что ж перчатку теребить?

Ну прощай до как-то, где-то,

До когда-то, может быть.

Что ж тянуть, стоять в передней,

Да и можно ль быть точней?

До черты прощай последней,

До смертельной. И за ней.

Моя мама умерла год назад. Я никогда ее не слушалась и заставляла всё время волноваться. А потом её не стало. Я так и не успела сказать ей все, что хотела... спросить о том, о чём хотела... Так и не смогла.