Морали подобает иной род ясности. Здесь дело не в созерцании, питающем разум, а в побуждениях, направляющих волю.
Мораль — это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта.
Морали подобает иной род ясности. Здесь дело не в созерцании, питающем разум, а в побуждениях, направляющих волю.
Мораль — как вышка в бассейне и задница, за которую ангелы, рожденные в небесах, готовы убивать.
— Ты пропустил не одну мессу.
— Сбился с пути, сестра.
— Мы для того и ходим в церковь, чтобы найти пути назад.
— Я разведен, но мы по-прежнему спим вместе и моя 27-летняя невеста об этом не знает. Я не понимаю своего 16-летнего сына. Когда рабочий день заканчивается, я направляюсь туда, где пиво течет рекой. И так от субботы до понедельника. Я не собираются крутиться тут по воскресеньям, типа я такой святой. Я во многом грешный, но я не ханжа.
— Моральная строгость, Джерек, до добра не доведет: «Я не могу стать идеальным, зачем пытаться стать хорошим?».
С самого начала, существенно-основательно, христианство было усталостью и омерзением — испытываемыми жизнью от жизни же, и только прикрывающимися, и прячущимися, и принаряжающимися верой в «иную», или же «лучшую»жизнь. Ненависть к «миру», предание проклятию аффектов, страх перед чувственностью и красотой, потусторонность, придуманная, чтобы легче было очернять посюсторонность, в сущности же тяга к небытию, к ничто, к концу, к покою, к «субботе суббот» —
все это, равно как и несгибаемая воля христианства допускать одни только моральные ценности всегда казалось мне самой опасной и зловещей из всех возможных форм «воли к погибели» и по меньшей мере знаком самого глубокого нездоровья, утомления, уныния, немощи и оскудения, жизненного обнищания, — ибо пред моралью (в особенности христианской, то есть безусловной) жизнь обязана оставаться вечно и неизбежно неправой, потому что жизнь есть нечто сущностно неморальное, — раздавленная всем весом презрения и непрестанных «нет!», жизнь обязана ощущаться как недостойная желаний, как лишенная ценности в себе. А сама мораль — как?! разве мораль не то же самое, что «воля к отрицанию жизни», тайный инстинкт уничтожения, принцип упадка, уменьшения, уязвления, не то же самое, что начало конца?... И следовательно, опасность опасностей?
На экране мерзость, обман и кровь;
прокаженные, источающие любовь;
глумливые жабы, оценивающие
небесную необъятность,
сводящие мужскую честь и мораль
в необязательную вероятность.
Неприкрытая аморальность делала её похожей на покачивающуюся на поверхности пруда кувшинку, к которой не пристает никакая грязь.
Тюрьма — место наказаний и воздаяний. Поэт уверяет нас, что «каменные стены еще не делают тюрьмы», но сочетание каменных стен, политических назначенцев и моралистов-нравоучителей – отнюдь не домик-пряник.
Каждое преступление — это авария души, крушение морали, но в каждом случае она обрушилась потому, что была изъедена ржавчиной раньше и глубже — в сознании общества, в том, что мы на многое закрывали глаза, о главном молчали и ко всему притерпелись.
Общество, где человеческие нормы поведения и мораль подменяются лозунгами, обречено на длительное разложение.