В детстве кажется, что взрослые знают всё на свете. Потом сам становишься взрослым, остаются одни вопросы, а спросить уже не у кого.
— Я учитель, а она ученица!
— А я подружка Бреда Пита!
В детстве кажется, что взрослые знают всё на свете. Потом сам становишься взрослым, остаются одни вопросы, а спросить уже не у кого.
Как мне ей сказать? «Эй, привет, Дашуль, у тебя есть домашка по истории? И да, я убил человека...
— Ты взяла вакцину и отдала ее Максу.
— Макс вернет ее Ларисе Андреевне, тут нечего обсуждать. Хочешь, можешь всем рассказать, я не жалею о том, что сделала.
— Я не собираюсь тебя закладывать. Я просто не понимаю, почему Морозов? Ты отдала вакцину другому человеку, разве своя жизнь не важнее?
— Нет... Иногда важнее жизнь другого человека.
— Простите... Я немного увлечен... Но быть осмеянным?
— Но в чём?
— В моей любви.
— Но кем же?
— Вами. Ведь я же не слова... я то, что за словами... Всё то, чем дышится... бросаю наобум... Куда-то в сумрак... в ночь...
— Одно я знаю точно — все кошмары
приводят к морю.
— К морю?
— К огромной раковине в горьких отголосках,
где эхо выкликает имена -
и все поочерёдно исчезают.
И ты идёшь один... из тени в сон,
от сна — к рыданью,
из рыданья — в эхо...
И остаётся эхо.
— Лишь оно?
— Мне показалось: мир — одно лишь эхо,
а человек — какой-то всхлип...
Я, конечно, не хочу сказать, что ум и печаль – это гири, которые не позволяют нам воспарить над нашей жизнью. Но, видно, это тяжелое, как ртуть, вещество с годами заполняет пустоты в памяти и в душе.
Те самые пустоты, которые, наполнившись теплой струей воображения, могли бы, подобно воздушному шару, унести нас в просторы холодного весеннего ветра.
На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой белизне, лежал изумительно очиненный карандаш, длинный как жизнь любого человека, кроме Цинцинната, и с эбеновым блеском на каждой из шести граней. Просвещенный потомок указательного перста.
Не знаю, какой диагноз ставят врачи человеку, который не мерзнет тогда, когда должен мерзнуть.