Вера — костыль, за который хватается сомневающийся в своем завтрашнем дне.
После тридцати пяти лет в человеческом лице появляются первые намеки на то, каким оно будет выглядеть в старости.
Вера — костыль, за который хватается сомневающийся в своем завтрашнем дне.
После тридцати пяти лет в человеческом лице появляются первые намеки на то, каким оно будет выглядеть в старости.
…в моем мозгу стали разворачиваться грандиозные процессы, по масштабам не уступающие образованию и крушению целых галактик.
Я брел и брел, не обращая внимания на пронизывающий ветер, на начинающийся дождь; тем временем смеркалось — и снаружи, и в мой душе.
За богом грешники гонятся, мусолят его, с рамсами пристают. Праведному человеку с богом, как с водителем автобуса — не о чем разговаривать. Маршрут ясен: довез — вышел.
Подлинная память о любой войне живет всего три поколения: чтобы чувствовать, что она значила для тех, кто ее пережил, нужно слушать об этой войне от них самих — сидя у них на коленях.
В жизни я часто использую одну небольшую хитрость: если мне приходится чего-то сильно хотеть и ожидать, я заранее говорю себе, что ничего у меня не выйдет и все мои чаяния, как обычно, завершатся полным крахом. С одной стороны, это позволяет мне заранее приучить себя к мысли о невозможности воплощения этого желания и при помощи такой прививки смягчить разочарование, если события действительно станут развиваться неблагоприятно. С другой, настраиваясь на неудачу, я как будто пытаюсь заговорить себя от неё; получается своеобразный сглаз наоборот. Так я решил поступить и на сей раз.
Вера была просто палкой, которая поддерживала человека, не давая ему оступиться, и помогая подняться на ноги, если он споткнулся и упал. Когда он был маленьким, его рассмешила история отчима про то, как обезьяна взяла палку в руки и стала человеком. С тех пор она ее уже не выпускала, из-за этого так и не распрямившись до конца, думал он сейчас.
Человеческая память, как морской прибой, стачивает острые углы пережитого: тускнут краски, забываются детали.