Иногда надо рассмешить людей, чтобы отвлечь их от намерения вас повесить.
Из боязни, чтобы нас не нашли смешными, мы часто ведем смешную жизнь.
Иногда надо рассмешить людей, чтобы отвлечь их от намерения вас повесить.
— Обожаю, когда ты смеешься.
— А раньше я часто смеялась?
— Когда раньше?
Она едва не сказала «до Алана», но сдержалась.
— До моего отъезда в Нью-Йорк.
— Да, очень часто. Ты была очень жизнерадостной.
— Мне ведь было двадцать два, когда мы познакомились?
— Примерно, а что?
— Сейчас мне двадцать семь. Многое изменилось. Теперь я смеюсь меньше. Раньше я пила, чтобы быть ближе к людям, теперь пью, чтобы забыть о них. Не правда ли, смешно?
— Не очень, — проворчал он.
Смех — судорога лица, а в судороге человек не владеет собой, им владеет нечто, что не является ни волей, ни разумом. И это причина, по которой античный скульптор не изображал смеха. Человек, который не владеет собой (человек вне разума, вне воли), не мог быть красивым.
Если же наша эпоха вопреки духу великих живописцев сделала смех привилегированным выражением человеческого лица, то, стало быть, отсутствие воли и разума стало идеальным состоянием человека.
... только внутренне свободный человек может и сам посмеяться над собой, и другим дать над собой посмеяться.
Лучше скорбь, чем смех, ибо с худым лицом добреет сердце,
Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселья.
Из всех животных только человек умеет смеяться, хотя как раз у него для этого меньше всего поводов.
Я смахиваю бокал со стола и несусь прочь, прочь – куда? – к людям, к людям, к свету, к свету, – только прочь отсюда; затравленный ноябрьским ужасом, этой туманной могилой безысходности, несусь туда, где свет, шум, люди, где громко звучит музыка и раздается смех, и я пью и пью, пока хмель своими мягкими топориками не сваливает меня с ног…