Дмитрий Емец. ШНыр. Глоток огня

— Вы тут работаете? — спросила Рина, хотя это было абсолютно очевидно.

— Ну да.

— А флешка? Вы сохраняете на флешку?

— Зачем?

— Ну, жесткий диск может полететь. Пропадет все.

— Да нет, — ответил Воинов рассеянно и, перевернув клавиатуру, подул, вытряхивая крошки. — Когда-то сохранял, трясся, суетился, а теперь нет. Писатель должен быть готов писать вилами по воде или пальцем по песку. Если хотя бы на миг усомнишься, что это не так, то все — смерть. Радость творчества — это когда пишешь вилами по воде и не боишься, что это исчезнет...

0.00

Другие цитаты по теме

Когда женщина ушла, надо быстро-быстро закрыть за ней дверь. Тогда женщина моментально остановится и начнет быстро возвращаться, притворившись, что что-то забыла.

Маркиз поклонился с хорошо сдерживаемой иронией.

— Приступайте к своим обязанностям, господа! — произнес он.

Санитары не заставили просить себя дважды. Они сомкнулись и увели его.

Молитва — это не какие-то вол­шебные слова, которые нужно произносить в опре­деленном порядке. Молитва — это мольба, просьба, убеждение, жалоба, поиск пути, жажда совета. Часто все вместе. Порой самая горячая молитва, запиши ее на бумаге, покажется постороннему полной бес­смыслицей. Она разовая, для одного-единственного человека. Но это молитва. И ее обязательно услышат, если она будет достаточно горячей и в основе ее бу­дет лежать чистое, искреннее, без потайного какого-то изгиба желание.

Это правдивая и живая история моей невероятной любви. С надеждой, что она не прочтет и не попрекнет меня, я поменял много деталей. Её имя, место и дату рождения, шрамы и родимые пятна. Все равно я ничего не смогу исправить. Сказать ей, что я сожалею о каждом слове, что написал, дабы изменить её. Сожалею о многом. Я не замечал тебя, когда ты была рядом. А когда ты ушла, я вижу тебя повсюду. Кто-то увидит здесь волшебство, но любовь это и есть волшебство. О «Над пропастью во ржи» говорили: произошло редкое чудо литературы. Из чернил, бумаг и воображения был создан настоящий человек. Я не Сэлинджер. Но я был очевидцем редкого чуда. Любой писатель сможет подтвердить: случается такое редкостное счастливое состояние, когда слова приходят не от тебя, а проходят сквозь тебя. Она сразу была цельной личностью. Мне же просто повезло поймать её.

Бродяжничество — основа творческого пути любого автора. Нам нельзя сидеть на месте. Художники — это корабли; в нас живет дух моря, а во время странствий нас неустанно тянет обратно домой.

Да, слава пришла, но вместе с ней и тишина. Я больше не видел истории, не слышал своих персонажей. Слова-солдаты, которые раньше беспрекословно слушались своего генерала, отказывались становиться в строй и подчиняться мне. Я осознал, что не способен связать и двух слов.

— Пароль! — прорычал он, выступая прямо перед ними.

— Альберт Федорович будет недоволен, — ото­звался Печальный Рыцарь, и берсерк, почесав пальцами щетину, которая издавала звук ежиных колю­чек, неохотно уплелся в нишу. Рина и ее провожатый проследовали дальше.

— Это что, пароль такой? — прошептала Рина.

— Причем универсальный, — ответил Завьялов.

— Надо его освободить! — вскакивая с места, го­рячо крикнула Рина.

— Надо, — сразу согласилась Кавалерия. — Со­беремся сейчас впятером — ты, я, Меркурий, Макс, Штопочка — и сразу всех освободим... А перед тем как освобождать, посмотрим какой-нибудь жизнеут­верждающий американский боевик, где один человек разрывает в клочья целую дивизию и отделывается царапиной на подбородке.

Я раскинул руки, чтобы обнять этот прекрасный, совершенный, трагичный, болезненный, божественный, живой, настоящий мир — и взлетел. А сероглазая женщина, моя повзрослевшая школьная растрепанная синица, стояла рядом и молча смотрела. Нет, я не любил ее. Я не любил никого. Не хватало времени, сил, воздуха — вместить сущее, немилосердно разрывающее душу. Как мал человек, но как огромен замысел. Лены, Светы, Даши, Маши, руки, плечи, губы, прикосновения, поцелуи, нежность, секс — все это становилось вторичным на фоне великого механизма созидания в тесных для него застенках человеческой плоти. Стихи проходили насквозь, музыка замыкалась в бесконечность, бездна человеческих глаз ждала в зале, а сцена стонала от падающего на нее неба. И над этим беспокойным морем декораций парил я, парили мы — я и огромный великий мир.

Толстой удивляет, Достоевский трогает.

Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал или даже ни начинал он писать («отрывки», «начала») — он строит. Везде молот, отвес, мера, план, «задуманное и решенное». Уже от начала всякое его произведение есть, в сущности, до конца построенное. И во всём этом нет стрелы (в сущности, нет сердца).

Достоевский — всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела. Достоевский дорог человеку. Вот «дорогого»-то ничего нет в Толстом. Вечно «убеждает», ну и пусть за ним следуют «убеждённые». Из «убеждений» вообще ничего не выходит, кроме стоп бумаги и собирающих эту бумагу, библиотеки, магазина, газетного спора и, в полном случае, металлического памятника. А Достоевский живёт в нас. Его музыка никогда не умрёт.