Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: «Какая смертная тоска». И все.
Толпа меня тянет туда, где не встретить тебя.
Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: «Какая смертная тоска». И все.
После очередного спектакля, уже в гримёрке, глядя на цветы, записки, письма, открытки, Раневская нередко замечала:
— Как много любви, а в аптеку сходить некому...
Все, кто меня любил, не нравились мне. А кого я любила — не любили меня. Кто бы знал мое одиночество...
Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Всё как у людей.
Несчастной я стала в шесть лет. Гувернантка повела меня в приезжий «зверинец». В маленькой комнате сидела худая лисица с человечьими глазами. Рядом на столе стояло корыто, в нем плавали два крошечных дельфина. Вошли пьяные, шумные оборванцы и стали тыкать в дельфиний глаз, из которого брызнула кровь. Сейчас мне 76 лет. Все 70 лет я этим мучаюсь.
Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Всё как у людей.
Я от души хотел бы быть любезным, но моя глупая застенчивость так велика, что нередко я выгляжу высокомерным невежей, хотя меня всего лишь сковывает злосчастная моя неловкость.
Нигде нет вечно светлых дней,
Везде тоска, везде истома,
И жизнь для памяти моей -
Листки истертого альбома.
Разгул — с отравленным вином,
Любовь — с поддельными цветами,
Веселье — с золотым ярмом,
И лесть — с змеиными устами...
Мы тоскуем не по тем, кем мы были, а по тем, кем так и не стали. Мы тоскуем по всем тем возможностям, которые были нам доступны, но которыми мы так и не воспользовались.