Я слышу утренний колокол,
Он славит праздник,
И сыпет медью и золотом,
Ты теперь в царстве вечного сна...
... Возьми мое сердце...
Я слышу утренний колокол,
Он славит праздник,
И сыпет медью и золотом,
Ты теперь в царстве вечного сна...
... Возьми мое сердце...
Ты умерла в дождливый день,
И тени плыли по воде...
В твоих глазах застыла боль,
Я разделю ее с тобой.
— Тебя не удивляло, Смерть, почему ты цел и невредим, а все вокруг тебя сохнут и гниют от порчи? Не потому ли, что ты уже был отмечен грехом предательства. И как ты можешь победить то, что уже поселилось в твоём сердце? Ты не сможешь остановить меня, не обрекая свою душу на вечные муки.
— Значит, так тому и быть.
— Возьми меня за руку еще раз, брат.… [последние слова Авессалома, после проигрыша битвы со Смертью]
…У каждого из нас была своя жизнь, нужно было как-то ею распоряжаться, и в нее входила Пенелопа; мы все еще были детьми. Мы удерживали все в целости.
Были наши стрижки, был Бетховен.
И для каждого из нас – что-то личное, особое.
Вы понимаете, что мать умирает, когда она обращается с каждым не как со всеми.
Солнце, мне кажется, ты устало светить,
Устало быть справедливым и мудрым,
Я гляжу на твой негатив,
И твержу монотонные сутры...
Стихнет шепот песочных часов,
Выскользнут в море алмазные четки,
Ты — мой самый несбыточный сон,
Самый сладкий и самый короткий,
Сон...
— Твое последнее слово.
— Безымянный. Передайте, что его зовут Михель фон Гоэнштайн. И что я любила его до самой смерти...
Встал тогда старший брат, сказал Мальчишу:
— Прощай, Мальчиш... Остаешься ты один... Щи в котле, каравай на столе, вода в ключах, а голова на плечах... Живи, как сумеешь, а меня не дожидайся.
— Я только одно не пойму — как мы узнаем, что все исправили?
— Если все правильно, то я должен буду исчезнуть — как событие, которое никогда не произойдет.
— И мы больше никогда не увидимся?
— Когда-нибудь — через несколько лет — ты увидишь меня в зеркале.
То, что значил для тебя человек, определяется по размеру дыры, которая в тебе остается. Бывает дыра такой необъятной величины, что засасывает без остатка.
Моего деда по материнской линии посадили после войны. Он был военным инженером при конструкторском бюро и что-то за столом под рюмку не то сказал про Сталина. На деда стукнул его заместитель. Деда взяли. Он отсидел несколько лет и вышел после смерти Сталина без зубов. И вот однажды, уже после смерти деда, моя мама, которая хорошо помнила этого его заместителя, как-то встретила этого человека на улице. Тот сидел на скамейке во дворе, дряхленький такой старичок. На мой вопрос о том, что мама с ним сделала, она ответила, что ничего. Сказала только: «Что с него взять теперь»?