Роберт Локамп

Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет.

Слишком много крови было пролито на этой земле, чтобы можно сохранить веру в небесного отца!

Она бережно передвинула вазу с цветами к стене. Я видел тонкую изогнутую линию затылка, прямые плечи, худенькие руки. Стоя на коленях, она казалась ребенком, нуждающимся в защите. Но в ней было что-то от молодого, гибкого животного, и когда она выпрямилась и прижалась ко мне, это уже был не ребенок, в ее глазах и губах я опять увидел вопрошающее ожидание и тайну, смущавшие меня. А ведь мне казалось, что в этом грязном мире такое уже не встретить.

Она прикоснулась руками к моим вискам. Было бы чудесно остаться здесь в этот вечер, быть возле нее, под мягким голубым одеялом... Но что-то удерживало меня. Не скованность, не страх и не осторожность, — просто очень большая нежность, нежность, в которой растворялось желание.

Кино — это всегда выход из положения. Там каждый о чём-то может помечтать.

Я обвел взглядом комнату. С неподвижных лиц на стенах смотрели глаза, давно истлевшие в могиле. эти портреты остались не востребованными или не оплаченными родственниками. И все это были люди, которые когда-то дышали и на что-то надеялись.

Не следует затевать ссоры с женщиной, в которой пробудились материнские чувства. На её стороне вся мораль мира.

Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, — никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись...

А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время умерло...

Чем больше люди знают друг о друге, тем больше у них получается недоразумений. И чем ближе они сходятся, тем более чужими становятся.

Я подумал, что мог бы принести ей цветы. Это было нетрудно: городской сад за луна-парком был весь в цвету. Перескочив через решетку, я стал обрывать кусты белой сирени.

– Что вы здесь делаете? – раздался вдруг громкий голос. Я поднял глаза. Передо мной стоял человек с лицом бургундца и закрученными седыми усами. Он смотрел на меня с возмущением. Не полицейский и не сторож, но, судя по всему, старый офицер в отставке.

– Это нетрудно установить, – вежливо ответил я, – я обламываю здесь ветки сирени.

На мгновение у отставного военного отнялся язык.

– Известно ли вам, что это городской парк? – гневно спросил он.

Я рассмеялся:

– Конечно, известно; или, по-вашему, я принял это место за Канарские острова?

Он посинел. Я испугался, что его хватит удар.

– Сейчас же вон отсюда! – заорал он первоклассным казарменным басом. – Вы расхищаете городскую собственность! Я прикажу вас задержать!

Тем временем я успел набрать достаточно сирени.

– Но сначала меня надо поймать. Ну-ка, догони, дедушка! – предложил я старику, перемахнул через решетку и исчез.