Мне об Америке не пишется,
Все меньше понимаю в ней.
Пусть пишет Гинсберг — кто в ней изверг.
Пишу про наших упырей.
Все реже говорю — «Россия»,
чтоб всуе не упоминать,
поняв одно — что не под силу
за жизнь одну ее понять.
Мне об Америке не пишется,
Все меньше понимаю в ней.
Пусть пишет Гинсберг — кто в ней изверг.
Пишу про наших упырей.
Все реже говорю — «Россия»,
чтоб всуе не упоминать,
поняв одно — что не под силу
за жизнь одну ее понять.
Мы с тобою прячемся от Времени.
Здесь, у океана на краю,
кривоногий, лживый, как сирены,
неземную музыку пою.
Так пою, как никогда не пелось!
Век к концу торопится, заметь,
высказать все то, то не успелось.
Что другому веку не суметь.
Я друга жду. Ворота отворил,
зажег фонарь над скосами перил.
Я друга жду. Глухие времена.
Жизнь ожиданием озарена.
Сказал — приедет после девяти.
Судьба, обереги его в пути.
Поглядишь, как несметно
разрастается зло —
слава богу, мы смертны,
не увидим всего.
Поглядишь, как несмелы
табуны васильков —
слава богу, мы смертны,
не испортим всего.
Есть русская интеллигенция.
Вы думали — нет? Есть.
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
Благословенна лень, томительнейший плен,
когда проснуться лень и сну отдаться лень.
Лень к телефону встать, и ты через меня
дотянешься к нему, переутомлена.
Рождающийся звук в тебе, как колокольчик,
и диафрагмою моё плечо щекочет.
«Билеты? — скажешь ты. — Пусть пропадают. Лень».
Медлительнейший день в нас переходит в тень.
Ты чувствуешь, как расправляется
лицо, уставшее от fucking?
так утром снова распрямляются
дождём побитые фиалки.
«Чтоб женщине стать умной, надо печень
съесть соловья, в Купалу заколов»...
Вот почему так много умных женщин.
Вот почему так мало соловьев.
Мы от музыки проснулись.
Пол от зайчиков пятнист.
И щеки моей коснулись
тени крохотных ресниц.