– Мы все-таки пустили волка в овчарню… Впервые с Двадцатилетней!
– Я тебя удивлю, если скажу, что теперь мы вынуждены содрать с этого волка шкуру?
– Мы все-таки пустили волка в овчарню… Впервые с Двадцатилетней!
– Я тебя удивлю, если скажу, что теперь мы вынуждены содрать с этого волка шкуру?
Если в лошади видишь чудовище, она будет чудовищем, если в чудовище увидеть лошадь, оно станет лошадью.
— Не правда ли, печально? Мне принадлежит то, что мне не нужно, а другим нужно то, что им не принадлежит.
— Еще печальнее, когда кому-то не принадлежит то, что должно принадлежать именно ему.
— Это значит лишь то, что он глуп, труслив или ленив.
— Или то, что его или его предков ограбили.
— Одно другого не исключает. Предки могли быть глупы, а потомки — трусливы и ленивы.
Одну половину гостей готов убить, вторую – выгнать взашей, а приходится терпеть! Вот она, политика.
Люди стареют, Робер, люди теряют тех, кого любят, иначе не бывает. Даже прекратись все несчастья и войны, мы будем хоронить родителей и жить дольше собак, лошадей, крысы этой твоей... Выходит, не любить их? А нам что прикажешь? Прятаться от мужчин? Не радоваться? Не рожать, потому что война, потому что вас могут убить... Могут, и что? Шарахаться от счастья, потому что оно кончается? Да стань оно бесконечным, оно б несчастьем было, а... овечьей жвачкой! И не смей убивать его раньше времени, оно не только твое.
– Наделять других своими добродетелями пристойней, чем искать в них свои же пороки. Это не я сказал, не подумай…
– Само собой, не ты. Валмоны видят в ближних не добродетели и пороки, а то, что может пригодиться, и то, что мешает.
– Тебя послушать, какой-то Мэгнус выходит – что не съест, то забодает.
– Скорей капюшонная змея. Со сторонним дураком, не в том месте и не в то время оказавшимся, связываться не станет, разве что капюшон распустит. Но вот если рядом кладка, извините…