Когда же, наконец, она удосуживалась появиться, то искала любой предлог, чтобы поскорее удрать.
В «Эмме» четыре сотни страниц, но масштаб происходящего столь мал, словно толпа людей втиснулась на открытку.
Когда же, наконец, она удосуживалась появиться, то искала любой предлог, чтобы поскорее удрать.
В «Эмме» четыре сотни страниц, но масштаб происходящего столь мал, словно толпа людей втиснулась на открытку.
Книга вызывала у меня скуку и презрение вовсе не потому, что была плохо написана. Напротив, именно этой реакции и добивалась Остин. Она нарочно провоцировала меня, чтобы выявить, выставить эти чувства мне же напоказ.
Все герои Остин вышли из-под ее пера живыми и полнокровными, поскольку она «расставила» их на страницах повествования так же естественно, без снисхождения и оправданий, как в жизни.
Ни метафор, ни образов, ни полета воображения. Не верилось, что передо мной художественная литература.
Пока я воспринимал все эти разговоры как некий пролог и пролистывал их, не вдумываясь, они казались невероятно скучными. Но, стоило вчитаться, и я уловил их особенную красоту, достоинство и глубину.
Мне было двадцать шесть, и я был балбес балбесом, – на что, впрочем, имеет право любой человек в этом возрасте, – когда познакомился с женщиной, изменившей всю мою жизнь.
Сердце-то у нее было на месте, – вот почему я все-таки простил ее, да она и сама смогла, в конце концов, выбрать верную дорогу, – но ум так и норовил свернуть с правильного пути.
Как и все великие учителя, она ждала, когда читатели додумаются до всего сами. Она облекла важнейшие истины в неприметные одежды. Крошечные масштабы ее повествования были оптической иллюзией, проверкой.
Я прятался в тени зданий, подобно пугливой крысе, и упивался чувством оторванности от мира.