Наталья Волнистая

Весна заблудилась. Думает, тут ей не центр Европы, а юг Гренландии.

А раз так, чего суетиться — пара листочков уж всяко к июлю проклюнутся.

Вчера на березе под окном скандалили два недовольных скворца. Выясняли, в чью пустую голову пришла замечательная идея: “Пора! Летим! Нас там заждались!”

Вот как бывает: известил телеграммой, прибыл вовремя, а дверь заперта, и соседи не в курсе, куда девались эти, из пятнадцатой квартиры.

Одна девушка, Федорова по фамилии, полгода переписывалась с доктором Виталием из города А. В природе полно девушек, способных влюбиться в текст на мониторе.

Договорились встретиться, и Федорова приехала в город А. Доктор Виталий почему-то ее не встретил, по указанному им адресу проживали неприветливые люди, крайне недовольные тем, что в шесть утра субботы их будит незнакомая девица, требует подать какого-то Виталия и вообще ведет себя так, будто они этого самого Виталия убили и закопали на балконе, после чего завладели его квартирой.

Бродила по городу, вглядываясь подозрительно в лица прохожих мужского пола, кляня себя, дуру легковерную, и гада Виталия (себя больше), потом зашла в кофейню, где и встретила счастье всей своей жизни. Не Виталия.

Все-таки не зря съездила.

А у нас сирень на южной стороне, под самой стеной, где нет ветра, вот-вот распустится. Несмотря на холод, печальные прогнозы и снежные тучи вон там, на востоке. Набухла почками — и будь что будет.

Типично женское поведение. Когда хочется весны и счастья, то плевать на возможные заморозки.

0.00

Другие цитаты по теме

Мир был огромен. Частями Мира были Дом, Двор, Сад и Улица. За его пределами лежали неведомые земли, населенные индейцами, пиратами и папуасами из книжек брата. По Улице проезжали телеги, влекомые грустными лошадьми, иногда громыхал зеленый грузовик, проходили непохожие на нас, живших в Мире, люди. Индейцы с папуасами не наблюдались, но я понимала: это просто вопрос времени, вот-вот появятся.

Дом был громаден и стар. Днем он как-то держался, не скулил и не жаловался, а по ночам давал себе волю, охал, скрипел и хлопал дверцей монументального буфета. Когда исчез наш кот, бабушка сказала: он ушел умирать. Я боялась, что когда-нибудь мы проснемся в своих постелях под ясным небом — наш Дом уйдет, оставив нас сиротами.

Двор был обширен. В дальнем его конце сидела на цепи мрачная нелюдимая собака. Она считала себя не сторожем, а пленным, ну и вела себя соответственно статусу. Я мечтала, что собаку отпустят на волю, и я, наконец, обыщу ее будку, ибо куда еще могли деться три цветных стеклышка — зеленое, синее и красное, ясно, что собака к лапам прибрала. Как трофеи.

Сад был необъятен. Сначала цветы — бабушка любила пионы, пионы были громадными, роскошными, быстро зацветали, быстро осыпались, земля под кустами становилась бело-розовой, вишневой, багровой. А мне нравились невзрачные звездочки турецкой гвоздики и мята. Гвоздику бабушка все грозилась повыдергивать, да руки не доходили. Мята, днем незаметная, к сумеркам просыпалась и наполняла Сад горьким тревожным запахом. За клумбами были непроходимые заросли сирени. Внизу просто скучные ветки, а там, наверху, в небе, облаками плыли тяжелые гроздья.

Место было низкое, и чтоб по весне и в дожди Сад не заливало водой, по периметру выкопали канавы, а под огромной, в полнеба, ивой — пруд. За канавами росла малина. Года в четыре, обидевшись за что-то на бабушку, я решила уйти от всех. Бабушка не отговаривала, положила в корзинку яблоко и завернутый в белую салфетку бутерброд, и я гордо удалилась на край Мира, за канаву, в кусты малины. Яблоко и бутерброд съедены, запах малины и спокойное жужжанье пчел, на краю канавы застыла изумрудная лягушка. Дед сидел в дозоре в кустах смородины, следил, чтоб дите не свалилось в воду, дождался, пока усну, и вернул беглую внучку в Дом.

Брат сказал, что в пруду живет щука “во-от такой длины с вот такими зубами”, лучше не соваться, утащит под воду, и я часами таилась под ивой, обмирая от страха и любопытства, готовая вскочить и бежать, если щука высунет свою зубастую пасть из воды.

Я стала взрослой и снова приехала туда.

Маленький старый дом, крохотный двор, пруд — четыре шага в длину, два в ширину, и сирени — не лес, а несколько кустов, и в пяти яблонях нельзя заблудиться.

И только если сесть, стать на метр ближе к мягкой траве — все возвращается, приобретает истинные размеры.

Дом. Двор. Сад.

Женщина яблоко ела.

Летело над крышами время.

Весна на ногах своих длинных

бежала, смеясь, как девчонка.

Женщина яблоко ела.

У ног её море рождалось.

Солнце её золотило,

заставляя светиться тело.

От волос её воздух струился.

А земля была — зелень и розы.

Синевы победное знамя

против смерти весна поднимала.

Женщина яблоко ела.

Весна величавым жестом

раскрывала ладонь: кружились

в лазури цветы и рыбы.

Ревел, подбираясь ближе

в венке из лимонных листьев,

ветер быком незримым.

Мирт пылал, как белое пламя.

И южное море сияло,

словно лицо любимой.

Женщина яблоко ела.

Мерцали звезды Гомера.

Летело над крышами время.

Резвились в воде дельфины.

Женщина яблоко ела.

... ты выглядишь совсем другой. Ещё красивее. Март тебе идёт.

А уж насколько я люблю солнце ранней весной — нет подходящих слов ни в одном из человеческих языков, чтобы описать мою страсть к этому светилу.

Дан любил чернявеньких.

И рыжих тоже.

И светленьких – очень сильно.

Дан любил всех женщин, особенно тех, чьи бедра напоминали ему о всеобщем мужском счастье. Тех, чьи ямочки на спине становились чуть глубже, если слегка надавить на ягодицы, и сводили с ума. Тех, чья нежная кожа казалась легкой простыней из прохладного мирассийского шелка. И когда его огрубевшие пальцы осторожно касались её, немножко царапая – Дан знал наверняка – женщины тоже сходили с ума.

Есть женщины в русских селеньях

С спокойною важностью лиц,

С красивою силой в движеньях,

С походкой, со взглядом цариц, —

Их разве слепой не заметит,

А зрячий о них говорит:

«Пройдет — словно солнце осветит!

Посмотрит — рублем подарит!»

В игре ее конный не словит,

В беде — не сробеет, — спасет;

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет!

Революция — как женщина, промедлил, проявил слабость или равнодушие и она уйдёт!

Женщина — восхитительный инструмент, доставляющий неизъяснимые наслаждения, — но лишь тому, кто знает расположение его трепещущих струн, кто изучил его устройство, его робкую клавиатуру и изменчивую, прихотливую постановку пальцев, потребную, чтобы на нем играть.

La femme est un délicieux instrument de plaisir, mais il faut en connaitre les frémissantes cordes, en étudier la pose, le clavier timide, le doigté changeant et capricieux.

Woman is a delightful instrument of pleasure, but it is necessary to know its trembling strings, to study the position of them, the timid keyboard, the fingering so changeful and capricious which befits it.

Я не влюблен. Я заворожен, заворожен этим местом и этой женщиной, уже не очень молодой, но именно поэтому бесконечно прекрасной.

Освободите женщину от мук.

И от забот, что сушат, — их немало.

И от страстей, что превращают вдруг

В рабыню ту, что всех сама пленяла.

От обаянья смелости — с какой

Она себя, рискуя счастьем, тратит.

Какая смелость может быть у той,

Что всё равно за смелость не заплатит?

Откуда трепет в ней возьмётся вдруг?

Какою силой в бездну нас потянет?

Освободите женщину от мук.

И от судьбы. И женщины — не станет.