— Шрам убил дядю и тётю Рокбелл.
— Я ещё не знаю наверняка.
— Но тогда... братик, нельзя рассказывать это, Уинри.
— Конечно же, нет!!! Я не хочу больше видеть её слёз.
— Шрам убил дядю и тётю Рокбелл.
— Я ещё не знаю наверняка.
— Но тогда... братик, нельзя рассказывать это, Уинри.
— Конечно же, нет!!! Я не хочу больше видеть её слёз.
— Если ты младший брат этого парня, то значит похож на него?
— Как грубо! Я куда выше брата! И лицо у меня не такое суровое, да и сила мне не занимать! Я не вспыльчивый! Я джентельмен.
У луковицы не одна пергаментная кожица. Их много. Снимешь одну — появляется новая. Если луковицу разрезать, потекут слезы. Луковица говорит правду только при чистке.
— Даже сейчас, — сказал он, погладив мечи сквозь ткань. — Даже сейчас я не могу о них плакать.
— Другие могут говорить что угодно, — Лютиэн положила на его руку свою ладонь. — Но я-то знаю, что твое горе не меньше, а больше слез.
Соринка зла влетела в душу. Пытка.
И человек терзается в тиши.
И плач его — последняя попытка,
Попытка выслезить соринку из души.
В два-три голоса
Мне говорили:
«Перед смертью
Он тихо всхлипнул... Чуть-чуть».
Слезы сжали горло.
— Думаешь, всё начинается заново?
— Да, я уверен.
— Почему он это сделал так, у всех на виду?
— Это было заявление, выход в свет, классическое завершение первого акта.
— И что же? Теперь убийца осмелеет?
— Вот именно, начался второй акт, а значит, теперь у каждого из нас на спине мишень, до тех пор пока...
— Кто-то не выяснит личность убийцы и не остановит его.
Буду плакать, ведь хочется, хочется плакать,
так заплакать, как мальчику с парты последней,
потому что я не травинка, не поэт, не скелет,
закутанный в мякоть,
а лишь сердце, смертельно раненное,
стон — на стоны иного мира,
боль — на боль вселенной соседней.
Я захлебнулась в слезах собственной любви, и никакое сердце уже не станет мне пристанищем.