Мама у меня настоящая Пианистка. Безымянная девочка. Актриса. Мама у меня тоже Королева, только царства Призрачных мам, гуляющих под окнами, когда совсем никого нет. Помещающихся лишь в малюсенькой коробке из-под обуви. Или в чьих-то глазах, вечно-плачущих. Королева Призрачных мам, пустых, как зимний морозный воздух, но тёплых, как тающий снег.
Забытых своими детьми.
Однажды мы с мамой попали под снегопад, сильный-сильный, в самом конце октября. Я взяла мамину руку и отдала ей одну перчатку.
Мне нравилось смотреть на белоснежно-чистый мир, на снег, ещё не коснувшийся нас — людей, ещё не долетевший до мокрых крыш, скрипучих оконных рам, такой, каким его редко видят. А мама всё торопила меня. «Идём, — говорила, — очень холодно», тогда я оглядывалась на неё, и в ней видела ещё больше звёзд. Её ресницы-мотыльки, словно ночные огоньки, вздрагивали, когда снежинки, подгоняемые ветром, летели ей в лицо. А я знала, если приглядываться — можно заметить, что мама всегда вздрагивала, тихо-тихо дрожала.
На самом деле, мамочка ничего не боялась, была бесстрашной. Бесстрашно бросила своих детей, чтобы потом так же бесстрашно их потерять.
— Наверное, все так не любят осень лишь потому, что она напоминает всем их же самих. Догорающих в этом мире, таком быстром и зыбком. Или потому, что среди всего такого яркого они чувствуют пустоту внутри.
— А зима?
— А Новый год уже, — совсем забыла.
Его надо будет сначала отыскать в твоих ботинках, карманах тёмно-серого пальто и в маминых таблетках. Он точно где-то там затерялся, лежит, грустит, плачет, будто и у него кто-то умер. А это он сам умирает.
Наступает.
— Это мой любимый праздник, — признаюсь я, открывая окно, высовывая голову в снежинки-снежные-моря и зажмуриваясь, как тогда, когда ты со мной разговаривал.
— И мой, — подхватывает мой друг, шмыгает носом, сжимаясь. Часто-часто моргает, сбавляя скорость.
Ветер заплетает мои волосы и вены на запястьях в тугие узлы, а я молчу. Провожаю глазами облака снежные, ледяные, больше не сахарные. Смотрю на мир из-под опущенных ресниц, взметаюсь свитерами и страхами.
— Разве, лучшие друзья так убегают? — спрашиваю я, а мальчик с шоколадными глазами отворачивается. Он что, правда не понимает, что убегая, тебя вновь убивает? Признаёт двадцать восьмое и скрывается. — Дилан, — жалобно тяну, словно вот-вот расплачусь, хотя уже.
— Не бойся, Грэйс. Горе не исчезнет. Его ещё так много будет, что и наглотаешься и надышишься, насмотришься, наслышишься.
Горе не исчезнет.
Миссис Сандерс хихикает, плачет, а потом усаживается у окна.
— Как ты, Мотылёк, в такой ураган? — Порываюсь я.
— А что такого? Мне так в разы легче.
— Убегать? — Порывается Тео.
— Возвращаться.
— Не бойся, Грэйс. Я уже не болею толком, просто меня там зачем-то держат. Думают, я сошла с ума, раз мой сын умер, а я в порядке, веришь? Я живая, — миссис Сандерс прижимает меня к себе, опускаясь на ледяной пол. Это она про больницы и врачей, ослепших от усталости под самый Новый Год, точно Фигурист.
— Мотылёк, конечно же, живая. И очень красивая.
— И замёрзнете скоро, девочки, — Дилан тащит к нам старые вещи, вспоминая, что дома-то ничего не осталось. — Бабочки, Мотыльки и Писательницы. Замёрзнете.
Я ныряю в грязно-голубой, натягиваю на ноги сапоги. Зову к себе щенка и кружусь под дождём, добегая до папиного автомобиля вместе с Бадди на руках.
— Эх ты, — шепчет папа, — я же тебе зонтик дал, а ты всё равно вся мокрая.
Я улыбаюсь, провожу по губам кончиками шершавых пальцев, стирая персиковую воду за ушами и хлопая холодными влажными ресницами. Зонтик-то у Дилана и остался.
— А почему шёпотом? — осторожно спрашиваю, когда папа выезжает со двора.
— Так дождь же. С ним всегда так.
— Что ты сочинял? — боюсь шелохнуться я.
— Те снежные узоры, что помогают бабочкам летать. Я понимаю, Грэйс. Их обязательно должны сочинять люди, — шоколадный мальчик кивает ещё раз, а я не могу обернуться.
— Боюсь, — плачу.
— А ты не бойся, слышишь?
— Не могу.
— Бабочка, — шоколадный мальчик кладёт горячие ладони на мои плечи, а потом обнимает. В его объятиях я всё вздрагиваю и вздрагиваю, цепляюсь за длинные пальцы, тонкие чёрточки, заполненные морским воздухом и кристаллами. Я не вижу шоколадных глаз и мерцания на самой их глубине, но всё ещё не могу очнуться.
— Любить — значит всегда задыхаться, слышишь?! — любить и задыхаться. Любить и задыхаться.
Может, это и есть самая сильная любовь?
Непоколебимая.
Наши голоса будто пропадают, и мы все читаем по губам тишину. Она не такая, какой её себе представляют, не незаметная, не тихая, хрупкая и одинокая. Она такая громкая, падающая вниз, словно молния, ударяющая сразу всех. Сильнее всего тех, кто хранит морскую соль на своих щеках.
Мир гудит в тишине, словно шепчет, как мама, ласково, не жалея слов. Не-любит тихо, хотя я знаю, что наоборот, тихо надо любить, таить в себе, никому не рассказывая, возрождаясь у себя внутри, и плакать разве что от счастья или от мороза.
Cлайд с цитатой