Замок на горе Химринг был от подножия до вершины эльфийской постройкой: ряды укреплений скрывали дворец, скромный на вид, но эта скромность подчеркивала совершенство форм и пропорций — так знающая себе цену красавица наряжается в самое простенькое платье, дабы ничто не отвлекало мужской взгляд от главного: ее лица и тела.
Нарготронд прекрасен, но он спрятался под землю и не умеет летать... Мы любим строить дворцы, а приходится — крепости...
— Порченая Морготом — вот как вы считаете.
— Мне всегда казалось, что я лучше прочих знаю, как я считаю, — голос нолдо не похолодел нимало, он даже улыбнулся, но Даэйрет это и бесило. Неужели злоба ни разу не прорвется из-под этой безупречной маски? Или того хуже — это вовсе не маска, а лицо, и тогда... тогда это лицо настолько прекрасно, что его нужно или полюбить всем сердцем, или возненавидеть, а равнодушным оставаться невозможно.
Он был весел, но не так, как Нэндил. Тот был весел от того, что весь был цельный, а Лауральдо был весел, но надтреснут внутри. Его отличала бесшабашность и показное легкомыслие, свойственные многим эльфам, идущим за сыновьями Феанора. Так легкомысленны и насмешливы напоказ люди, носящие в себе какую-то глубокую рану. Те, кому хочется забыться. Те, кто страдает, но боится сострадания и изо всех сил показывает, что страдание ему неведомо. Они горячо кидаются на поиски приключений и любят о них со смехом рассказывать, но на самом деле ищут смерти. Берен и сам был таким до встречи с Лютиэн. Как подружились Лауральдо и молчальник Лоссар — загадка, но они подходили друг другу как пламя светильнику. Лауральдо говорил обо всем и ни о чем со всеми — но только с Лоссаром он мог молчать. Тот не произносил ни слова — но Лауральдо в его присутствии не тяготила тишина. Он переставал насмешничать над миром, потому что переставал его бояться.
Здесь же был и Сильмарилл — на бронзовом треножнике для ламп, он сиял, как... Кейрн не нашел слов. Этот волшебный блеск был подобен всему, что дает жизнь и радость — живому огню, солнцу, звездам и радуге — и ни на что не похож. Ничто из виденного прежде, не могло сравниться с этим светом — но все можно было с ним сравнить. Это было чудо, это было сияние нездешнего мира — но чем-то знакомое и родное до боли в груди. Так, не видя океана, нельзя его представить себе, но увидев, понимаешь, что все озера, реки и ручьи — отражения и подобие океана... Ради этого стоило жить.
Но стоило ли умирать?
Закончив переодевание, Финрод, нелепый в куртке и плаще орочьего вожака, распустил волосы, зачерпнул немного черного жира и провел рукой по голове, превращая свои волосы, красота которых дала ему имя, в нечто, приличествующее орку: черные, грязные лохмы-сосульки, заплетенные тремя неопрятными косами... Берен тихо ахнул: такое поругание красоты было трудно оправдать даже словами «так надо».
Деревья, очнувшись ото сна, будут перешептываться в сумраке и пить теплый ветер, напоенный влагой далекого Сириона. Но некому будет прийти в этот лес, чтобы танцевать с ней среди зарослей болиголова, говорить с ней о вещах простых и странных, смешных и страшных, охотиться в камышах у Эсгалдуина, любить ее на поляне в безлунную ночь... Обхватив руками серебристый тополь, чувствуя щекой и ладонями гладкость коры, она вспоминала, как странно сочеталась в его любви жажда обладать с желанием поклоняться. Как это пугало и захватывало... И как безнадежно это кончилось.
О красоте умирания может петь только тот, барышня, кто ни разу не видел, как умирают другие.
И они сошлись, соприкоснулись как две открытые ладони, как земля и небо, как жизнь и смерть сходятся воедино, сливаясь в единое целое, но не смешиваясь; когда каждый становится иным, оставаясь собой — чудо, которому за долгие века эльдар не нашли объяснения. Когда покорность дает власть и силу, когда нежность разит наповал, когда каждое «я» растворяется в единственном «ты» и утверждает его превыше могуществ Арды.
Он пел последним. После него петь уже было невозможно. Когда пел Финрод — Берену казалось, что поет бог, сошедший с небес. Когда пел Маглор — казалось, что сами небеса разверзаются.
— Я полюбила его за то, что он полюбил меня, — сказала она. — За то, что страдал, тая свою любовь, но был отважен, открывая ее. За то, что он предлагает мне себя всего искренне и без остатка, как жертву, полностью раскрыв ладони, не пытаясь ничего удержать и оставить себе; а меня он принимает как благословение, не требуя того, что сверх моих сил, но и не пренебрегая ни единой малостью. Люблю остроту его разума, неистовство чувств, мощь воли, которая повела его в этот безумный поход... Я люблю его за то, что он — это он; потому что я — это я. Вот, пожалуй, и все...
Cлайд с цитатой