Всё казалось живым, всё мне рассказывало сказки, — о, какие чудесные!
Это был, так сказать, дописьменный век истории моего писательства. За ним вскоре пришёл и «письменный».
Всё казалось живым, всё мне рассказывало сказки, — о, какие чудесные!
Это был, так сказать, дописьменный век истории моего писательства. За ним вскоре пришёл и «письменный».
Что значит «оборотень» — я знал от плотников. Она не такая, как всякий крещёный человек, и потому говорит такое, как колдуны.
Я увидал мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда... Живые, — они пришли и взяли.
— Андрюха! Мы из-за твоей борматухи не скопытимся?
— Да вы что, дядя Ваня! Натуральный продукт, из Мексики. Только из кактуса выгнали, и сразу к нам, настаивать!
— Да ладно? Из кактуса?! Я думал, только мы из всякой гадости элитные напитки гнать можем... Вот манчоусы, эти! А!
— Мучачос!..
— Да какая разница! Из кактуса! Вот ушлые люди, а! Слушай, я их зауважал...
Что хорошо (и это действительно хорошо!) — в моей нынешней жизни нет ничего, что бы хотелось отрезать и выкинуть. Ощущение великолепное.
— Награда за Санту! Смешно.
— ...
— Правда! Только мне и Тору смешно? Да ладно вам! Вы же не серьёзно?
— Разве похоже, что я шучу?
— Нет, но ты всегда так выглядишь.
Let the water wash away
Everything that you've become
On your knees, today is gone
And tomorrow's sure to come
Tomorrow's sure to come.
Последний автобус ушел? Ну, я так как-нибудь уж, прогуляюсь. Всего пол-кольца. Мне полезно, заодно город посмотрю. Днем на работе-то его разве разглядишь, в сутолоке?