А мы идем совсем не так, как дома, где нет войны и всё давно знакомо,
Где трупы видят раз в году пилоты, где с облаков не «валят» вертолеты,
И мы идем, от гнева стиснув зубы, сухие водкой смачивая губы,
Идут из Пакистана караваны, а значит, есть работа для «Тюльпана»,
А, значит, есть работа для «Тюльпана»...
Когда в оазисы Джеллалабада, свалившись на крыло, Тюльпан наш падал.
Мы проклинали все свою работу, опять бача (парень) подвел потерей роту...
В Шинданде, Кандагаре и Баграме, опять на душу класть тяжелый камень,
Опять нести на родину героев. которым в двадцать лет могилы роют.
Которым в двадцать лет могилы роют...
Но надо добраться, надо собраться, если сломаться, то можно нарваться и тут,
Горы стреляют, Стингер взлетает, если нарваться, то парни второй раз умрут.
Но коль выпало мне питерцем быть,
Никогда Москва не станет родной,
Но я знать хочу её и любить,
Так покажите, москвичи, город свой.
Фары сквозь снег горят, светят в открытый рот,
Ссохшийся Ленинград... Корочки хлебной ждет!...
Вспомни-ка простор шумных площадей,
Там теперь не то — съели сизарей...
Там теперь не смех, не столичный сброд -
По стене на снег падает народ -
Голод...
И то там, то тут в саночках везут,
Голых...
Две пары честных глаз, как будто в первый раз,
Смотрели на меня, не отрываясь.
Я бросил им штаны, сел на пол у стены,
И, улыбнувшись, молвил: «Одевайтесь…»
Огонь в груди горел, но я в упор смотрел,
Как путалась жена в белье знакомом.
Как лучший мой дружок, надеть не мог носок:
Он был в гостях, а я, конечно, дома.
Ну вот они уже как будто бы в глиже,
И за столом сидим мы, как и прежде.
Стакан я выпил свой, потом налил другой
И речь толкнул: «За дружбу, мол, и нежность».
Довел я их до слез, и корешок завял,
И водку потянул в нутро покорно.
Да только не донес, я свой стакан поднял,
И выплеснул ему в родную морду.
В пальцы свои дышу — не обморозить бы,
Снова к тебе спешу Ладожским озером.
Долго до утра, в тьму зенитки бьют,
И в прожекторах «Юнкерсы» ревут,
Пропастью до дна раскололся лед,
Черная вода, и мотор ревет:
«Вп-р-р-раво!»
Ну, не подведи, ты теперь один,
Правый...
Спой мне песню, девочка, ну спой,
Про мою любовь, которой нет больше.
Как шумит за окнами прибой...
Пойдём со мной, ко мне домой.
Возьмём конфет и ананас, и две бутылочки для нас.
Не повернуть руля, что-то мне муторно,
Близко совсем земля,
Ну что ж ты, полуторка?
Ты глаза закрой, не смотри, браток,
Из кабины кровь, да на колесо — алая...
Их еще несет, а вот сердце — всё,
Встало...
Девочка моя,
Завтра утром ты опять ко мне вернёшься,
Милая моя, фэйгелэ моя, грустноглазая,
Папа в ушко майсу скажет, засмеёшься.
Люди разные, и песни разные...
Кто же будет одевать их всех потом по моде?..
Ой, вэй!
Было время, были силы, жить не торопись.
Иногда богаче нищий, тот, кто не успел скопить.
Тот, кого уже никто нигде ничем не держит.
Нитки, бархат да иголки — вот и все дела.
Да ещё Талмуд на полке, так бы жизнь шла и шла...
Только жизнь вижу я всё реже, реже, реже...
— Ох, осторожнее, моя милая.
— В каком смысле?
С грустной улыбкой Мэри-Линетт накрывает ладонью мои холодные пальцы.
— Самое светлое сердце становится тёмным, когда его разбивают.
Cлайд с цитатой