Мелькают лица и руки, темные шевелюры, за мглистым стеклом все размыто, как на полотнах импрессионистов.
На этой высоте он уже видит потолок — может удостовериться, что потолок действительно есть, вереница темных полок не бесконечна.
Мелькают лица и руки, темные шевелюры, за мглистым стеклом все размыто, как на полотнах импрессионистов.
На этой высоте он уже видит потолок — может удостовериться, что потолок действительно есть, вереница темных полок не бесконечна.
В восточную Пруссию въехав,
твой образ, в приспущенных веках,
из наших балтических топей
я ввез контрабандой, как опий.
Голос у него стал густым и душистым, как гвоздика, и переливчато-соловьиным, он уносил нас на рынок пряностей посреди острова Целебес, мы дрейфовали с ним на плоту по Коралловому морю. Мы были как две кобры, тянущиеся за тростниковой флейтой.
Месть ослепительно сверкала у нее внутри. Мне было ясно видно ее — драгоценный камень, сапфир цвета холодных озер Норвегии.
Жила бы, как планета, покачиваясь в звездной синеве, плавая в море, танцуя в лунном свете фламенко под испанскую гитару.
В сто образов я облекаю любовь,
Сто раз тебя вижу другой;
Ты остров, и страсть омывает моя
Тебя сумасшедшей рекой.
Другой раз ты — сладкая, милая ты,
Как храм над моленьем моим;
Любовь моя тянется темным плющом
Все выше по стенам твоим.
Вдруг вижу — богатая путница ты,
И готова любовь на разбой;
И вдруг уже нищенкой просит она,
В пыль униженно став пред тобой.
Книжный магазин оценивается не по его доходам, а по его друзьям, — объясняет он, — и тут мы действительно богаты.
Тебе платят за то, что ты читаешь классику, а также книги, которые стали бы классикой, если бы ими владела не библиотека Гальваника, а любая другая.
Внешний ее облик стоял у него перед глазами, внутренний же, во всей пленительности запечатлелся у него в душе.
Он жил под обонянием этого образа...
Эта некая странная одержимость — смутная, сокровенная, волнующая, восхитительная в своей таинственности.