Я ничто и не буду ничем ни дня.
Я мал, а кругом большая возня;
и дальше не краше.
Папаши, мамаши,
пожалейте меня.
Правда, я не стою забот:
жатва уже снята.
Пора не пришла мне и не придет -
не нужен нигде сирота.
Я ничто и не буду ничем ни дня.
Я мал, а кругом большая возня;
и дальше не краше.
Папаши, мамаши,
пожалейте меня.
Правда, я не стою забот:
жатва уже снята.
Пора не пришла мне и не придет -
не нужен нигде сирота.
Теперь бездомный не построит дома,
Кто одинок, тот будет одинок.
Не спать, читать, ронять наброски строк,
Бродить аллеями по бурелому,
Когда осенний лист шуршит у ног.
Нет одиночеству предела...
Оно как дождь: на небе нет пробела,
в нём даль морей вечерних онемела,
безбрежно обступая города, -
и хлынет вниз усталая вода.
И дождь всю ночь. В рассветном запустенье,
когда продрогшим мостовым тоскливо,
неутолённых тел переплетенье
расторгнется тревожно и брезгливо,
и двое делят скорбно, сиротливо
одну постель и ненависть навеки, -
тогда оно уже не дождь, — разливы... реки...
Я считаю, что величайшая задача в отношениях двух людей заключается в том, что каждому из них следует охранять одиночество другого.
О святое моё одиночество — ты!
И дни просторны, светлы и чисты,
Как проснувшийся утренний сад.
Одиночество! Зовам далёким не верь
И крепко держи золотую дверь,
Там, за нею, желаний ад.
Бездомному уже не строить дом.
Кто одинок, тому не будет спаться,
Он будет ждать, над письмами склоняться
И в парке вместе с ветром и листом
Один, как неприкаянный, склоняться.
— Общение приносит целительный эффект. Если оставаться в одиночестве, усиливается чувство отчуждения.
— Значит, если кто-то хочет побыть один, то он болен?
В детстве, если я чувствовал себя маленьким и одиноким, я смотрел на звёзды. Гадал, есть ли где-то там жизнь. Оказывается, я смотрел не туда.
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать «впусти».
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
всё отчётливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, «прощай».