С летами странно развивается потребность одиночества и, главное, тишины...
Есть истины... которые, как политические права, не передаются раньше известного возраста.
С летами странно развивается потребность одиночества и, главное, тишины...
Есть истины... которые, как политические права, не передаются раньше известного возраста.
Есть истины... которые, как политические права, не передаются раньше известного возраста.
Есть люди, которых старость не догоняет.
Годы идут, и никто из нас не молодеет.
— …час волка?
Дубинский кивнул.
— Так Прежние называли время, когда человек становится старым, одиноким и никому не нужным — друзья умерли, работа, к которой привык, стала уделом других, дети выросли… время подвести итог и… умереть.
Брошено время, терни сомнений сплетают венок.
Мы повзрослели? Или еще постарели на год?
В общественных мненьях себя растворили и будто живем
В глубоком похмелье… день за днем.
Хуже одиночества в тридцать может быть только одиночество в двадцать.
(Хуже, чем быть незамужней в тридцать, может быть только быть незамужней в двадцать.)
Когда нам двадцать лет, мы пляшем в самом центре жизни. Когда нам тридцать – бродим в пределах круга, очерченного жизнью. В пятьдесят – плетемся строго по краю, избегая смотреть как внутрь, так и наружу. А потом – и это привилегия детей и стариков – становимся невидимыми.
— Было время...
— 4:35.
— Ты меня не понял. Я не спрашивал, сколько времени, я сказал «было время».
— Было время?
— Возьми, к примеру, вон ту шоколадку. Весьма аппетитно, правда?
— Ей лет 70.
— Сегодня — да... Но было время....
Я совершенно здорова. Но когда уже стукнуло шесдесят пять, в этом есть что-то зловещее. Вдруг понимаешь: старость это не что-то такое, что может с тобой случиться, — оно уже случилось.