Ковер задавал тон всей комнате.
Всё как Ленин говорил: «Ищи того, кому это выгодно».
Ковер задавал тон всей комнате.
– А сейчас – шаббат. Шаббат – и прерывать отдых можно только при угрозе жизни.
– Успокойся, Уолтер. Ты ведь даже не еврей.
– Ты умышленно это говоришь, а?
– Ты – грёбаный польский католик.
– Я принял иудаизм, когда женился на Синтии.
– Да, да, да, да.
– Ты ведь знаешь.
– Да, и вы почти как пять лет в разводе.
– К чему ты клонишь? Что, после развода сбриваешь усы, меняешь права, перестаёшь быть евреем?
– Сворачивай.
– Вера не перчатки.
Суббота, Донни, это шаббат, еврейский день отдыха. В этот день я не работаю, я не вожу машину, не езжу на машине, не имею дела с деньгами, не включаю духовку и уж чего-чего, я не хожу катать шары.
Благоухать я не могу,
зато и не увяну,
ведь я цвету не на лугу,
а около дивана.
Ты смотришь на меня, как тать,
но брось свои замашки,
ведь все, кто мнил меня сорвать, -
в смирительной рубашке.
Вы напрасно, господа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследите мне на коврах. А все ковры у меня персидские.
— Где деньги, Лебовски?
— Буль — бля — гха...
— Мы пришли за деньгами, Лебовски... Банни говорит, они у тебя. Где бля, деньги, говнюк?
— Они... эта... где-то там внизу. Дай — ка ещё разок гляну.
Майра взялась ткать ковры. Никто не учил её этому ремеслу, но руки словно всегда его знали. Она красила нити так, что, сколько ни мой, цвет не терялся. Это Майра научила меня главному, из того, что знаю. Говорила: ткать нужно сердцем. Сердце ― тот же клубок, мареновый, колючий, горячий. Каждый день отматывай от него по чуть-чуть и вплетай в работу. Превратить своё сердце в свой труд немногие могут, а ты сумей, в этом твоя задача.