На «Последнем танго в Париже» был сложный кастинг. Я хотел снимать Доминик Санда, но она была беременна. Жан-Луи Трентиньян вопил, что не может сниматься голым. Жан-Поль Бельмондо вообще подумал, что я снимаю порно. Хорошо, что я вспомнил о Марлоне Брандо. Ему было 48 или 49 — чертовски привлекательный мужчина. Разделся без проблем.
Кинематограф всегда говорит о времени — даже когда кажется, что его темой стало что-то другое.
Профессор-антифашист в «Конформисте» получает реальные адрес и телефон Годара. Это было моё послание. Вообще, всё было игрой, но довольно серьезной. Ведь «Конформист» — фильм о фашисте, задумавшем убить своего учителя и трахнуть его жену. Годар такой намёк не одобрил. Но я лишь хотел сказать ему, что, — гипотетически — если бы я был фашистом, а Годар — антифашистом, мы бы оба всё равно остались буржуями.
Я всегда говорил, что, по моему мнению, цель музыки в кино передать то, что не видно в кадре или не сказано в диалогах. Это что-то абстрактное, наступающее издалека… и это должно привносить значение в фильм.
Я убеждён, что наш кинематограф возродится только тогда, когда обратят внимание на драматургию. В основе хорошего кинематографа любой страны всегда лежит история о человеке, его чувствах. Возьмите хотя бы «Фораст Гамп» — замечательная американская картина.
Обожаю Аль Пачино. Он играет кубинцев, евреев — умеет перевоплощаться. Когда он разговаривает с камерой — он через камеру разговаривает со своим партнером, с миром, с жизнью, со смертью. Это и есть школа Станиславского. Аль Пачино несет ту самую школу, которая исчезла у нас, — это психологический актер в понимании Михаила Чехова. Наш же психологический театр осмеян и освистан нами самими. В современном театре музыкальные ритмы заменили те, которые должны создаваться актерами и мизансценами. Их наличие, но и их таинственная невидимость — это и заставляло людей стоять ночами за билетами на Чехова. Потому что пьесы-то знали — это же не то что показывали новинку или говорили какие-то слова новые. Но было то дрожание ритмов, которое дает, может быть, более тонкие и более проникающие в человека эмоции и мысли, чем музыка. Режиссеры и актеры просто снимают с себя труды. У Курехина с его поп-механикой была надежда, что без смысла, без выстраданного ясного слова, можно и нужно жить, что в сумятице, в разломе прорастет нечто. А прорастает обычно что-нибудь чудовищное.
Я познакомился с Брюсом в 1968 — сразу после того, как я стал чемпионом мира по каратэ. Брюс был в тот день в зале, как специальный гость. Слово за слово, мы подружились, стали вместе тренироваться. А потом он улетел в Гонконг. Он позвонил мне в 1972. «Чувак, — сказал Брюс. — Я только что сделал в Гонконге два фильма, я теперь чертова шишка. Знаешь, я хочу снять такое кино, о котором будут говорить все. И я хочу, чтобы в этом фильме мы были вместе. И чтобы мы дрались». Я спросил: «А кто должен будет победить, чувак?» Он сказал: «Конечно я. Потому что я — звезда». Тогда я рассмеялся и сказал: «Ты что хочешь победить меня, чемпиона мира по каратэ?» Он сказал: «Да». Чувство юмора все же иногда подводило его.
Большой артист — не тот, кто сам плачет, а тот, кто заставляет это делать зрителя. В этом смысле кино принципиально другое искусство, нежели театр. У нас масса звёзд кинематографа. Возьмите, к примеру, Тома Круза и выпустите его на сцену в роли Гамлета. Через 20 минут будет понятно, что он не «тащит».
Cлайд с цитатой